Народная Русь

Первый день декабря-студеня — память святого пророка Наума, что, по старинному присловью, народ наумит. «Пророк Наум наставит на ум!», — гласит об этом угоднике Божием народная мудрость: «Помолись пророку Науму — он, батюшка, и худой разум на ум наведет!», «Как ни наумь, а все старика Наума не перенаумишь!», «Наш Наум — себе на уме: слушать — слушает, а знай — щи хлебает!», «Недоумка-дурака хоть Наумом назови — все умней не станет!», — замечают деревенские краснословы, которым за словом в карман не ходить, когда оно у них с языка само походя просится.

В стародавние годы, — а местами это соблюдается еще и теперь, — с Наумова дня было в обычае начинать обучение детей грамоте. К 1-му декабря сговаривались чадолюбивые родители с приходским дьячком или иным умудренным в книжном деле человеком. Приходил на Святую Русь пророк Наум, — раньше раннего будили ребят-малышей. «Просыпайтесь ранехонько, умывайтесь белехонько, в Божью церковь собирайтесь, за азбуку принимайтесь! Богу помолитесь — до всего дойдете: святой Наум наставит на ум!» — приговаривалось всегда при этом. Всем семейством шли к обедне, — Богу молились, пророку Божьему молебен служили, неуклонно-непреложно веруя, что этим молебном испрашивается Божье благословение на принимающихся за трудное, не для всех постижимое дело науки. В «Народном дневнике» оказано должное внимание этому обычаю. Учителя, по свидетельству собирателя сказаний русского народа, встречали в назначенное время «с почетом и ласковым словом, сажали в передний угол с поклонами», воздавая подобающую дань преклонения пред его мудростью и ответственностью принятого им на себя дела, считавшегося наособицу угодным Богу. Отец подводил сына к учителю, передавал из рук в руки, просил «научить уму-разуму», а за леность — «учащать побоями». Обычай требовал, чтобы мать стояла в это время в некотором отдалении и заливалась слезами горючими. «Иначе — худая молва пронеслась бы в околотке!». Будущий ученик отдавал своему, грозному для него учителю три земных поклона, каждый из которых сопровождался ударом плетки, заранее положенной перед наставником предусмотрительными родителями. Нет слов, — удары были не особенно сильные. После этого приближалась родимая матушка посвящавшегося в науку отрока, сажала сынка за стол, подавала ему узорчатую костяную указку. Учитель принимал еще более прежнего строго-внушительный вид и развертывал свой букварь. Начиналось велемудрое учение: «аз-земля-ер-аз». Умилявшаяся мать снова принималась плакать, — на этот раз еще сильнее прежнего, — просила-молила «не морить сына за грамотой». Первый урок, и впрямь, был неутомителен: он не шел дальше первой буквы русской азбуки — заканчивался «азом». Затем букварь бережно завертывался в холстину и укладывался умудренным в книжном деле человеком на божницу, за святые иконы. Успокоившаяся мать принималась угощать гостя всем, что есть в печи — чем Бог послал. После угощения подавали учителю каравай хлеба ситного и полотенце — первый от хозяина, последнее — от хозяюшки. Иной раз завязывался в узелок полотенца и пятак-другой — от усердия родимой матушки будущего мудреца. Затем с поклоном провожали учителя до ворот, — чем обычай, заведенный жившими по «Домострою» предками, и завершался.

Пророк Наум другого пророка Божия на Русь ведет: памятуется Православной Церковью 2-го декабря святой Аввакум (в просторечье — «Абакум»). В Абакумов день «понаумленного» накануне мальчика снаряжали к учителю. С букварем и указкой в руках шел ученик; обок с ним — болезная матушка сердобольная несла горшок гречневой каши, зарумяненной наславу, не жалеючи промасленной. Не возбранялось также приносить учителю что-нибудь и поздобнее каши — курицу, а то и гуся.

3-е декабря — день святого Иоанна-молчальника, в который даже и самые словоохотливые старушки дают молодежи добрые советы вроде того, чтобы «не болтать языком — что овца хвостом», «не говорить вздору — не выносить из избы сору» и т. п. В этот же день повторяются на Руси старые изречения: «Слово серебро, молчание — золото!», «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!», «От одного слова, да навек ссора!», «Бритва скребет, слово — режет!». Не малое, а великое значение придает русский народ живому слову, которым он так богат. «Человеку дано слово, скоту — немота!» — говорит он, под корень подрезая этим сопоставлением любезные сердцу благочестивых старушек Божьих приведенных выше поговорки: «Что слово, то и дело!», «Слово — закон, словцо — олово!», «И клад со словом кладут: кому дастся, а кому — нет!», «Не дав слова, крепись, а дал — держись!», «Скажу слово, берегись — обожгу!», «Слово пуще стрелы разит!», «Твое бы слово, да Богу в уши!» Величает народ слово и на иной лад, — зовет его «красным», да не только словом, а и «словечушком»: «Ласково словечушко — что вешний день!» — приговаривает он, прибавляя к этому: «То и человек хорош, коли он кому — слово, кому — словцо, а кому и словечушко!», «Не бойся той собаки, которая лает, бойся той — что молчит!» По народному убеждению — «Злое слово ведуном по свету ходит, а доброе словцо — красной девицей!», «От злого слова не станется!», «Ласково словечко не трудно, да споро!», «Хорошая молва дело растит; жаль, что добрая-то дома лежкой-лежит, а худая далече бежит!» Воздавая почет живому слову, народная Русь, однако, порою непрочь и оговорить слишком щедрых на него краснобаев. «Ты ему слово, а он тебе десять!», «На словах-то он скор, да на деле не спор!», «Слово слову рознь: словом Бог мир создал, словом Иуда предал Господа!», «На словах — так и сяк, а на деле — никак!», «Его слова на воде вилами писаны!», «Твое слово дешево, ты на словах как на санях, на словах — что на гуслях, а на деле — как на копыле!», «У него слово родит, третье само бежит, слово за словом, а коснись до дела: стой, не туда заехали!» — говорится в народной Руси.

За Абакумами — Варвары-великомученицы (4-е декабря). «Варвара мосты мостит (на юге) — домащивает (на севере)!». «На Варвару зима дорогу доваривает!», «Все тепло да тепло, погоди — придет Варвара: заварварят и морозцы!», «Трещит Варюха — береги нос да ухо!» — можно услышать в народе об эту пору студеную. Имя этой домащивающей, по народному представлению, зимние ледяные мосты святой тесно связано с памятуемыми в следующие дни (5-го декабря) преподобным Саввою и (6-го) Николаем Чудотворцем. По записанным В. И. Далем поговоркам — «Варвара мостит, Савва стелет, Никола гвоздит!», «Варвара заварит, Савва засалит, Никола закует!» Даже о праздничном гулянье говорит селыцина-деревенщина, связывая эти три имени: «Лучше не саввить и не варварить, а пониколить!», «Просаввились мужики, проварварились, последний грош прониколили!» и т. п. Деревенские погодоведы примечают, что «к Варварам» день становится как будто подлиннее: «Варвара ночи урвала», — говорят они, — «ночи урвала — дня притачала!»

Слагатели русских народных стихов духовных посвятили великомученице Варваре целый ряд своих песенных сказаний. В разных местах — разные и стихи поются. В одном именуется она «красной невестой небесна чертога», в другом — «красною девой», которую «кровь (пролитая за Христа) украшает»; третий, подслушанный в Симбирской губернии, заканчивается возгласом: «Царствуй, девице, со Христом вовеки, Варваро прекрасная!»; по словам четвертого (Смоленской губ., Краснинского уезда) она — «закон благодати»; пятый стих — совершенно иного склада. Вот начальные строки его, в достаточной степени свидетельствующие о его народном — не книжном — происхождении:

«Свет-рай за рекой И ангелы за быстрой; Рай-свет перевесил На нашу сторонку: Как на нашей на сторонке С неба благодать»…

Наибольшую ценность должно придать, однако, не этой простодушной песне, а сказанию чисто повествовательному. В нем пересказывается все житие великомученицы, приукрашенное цветами простонародной речи цветистой. «Во времена Максимиана царя, безбожнаго эллинскаго цесаря, славен-богат был родом эллин, в Илиополе, звался Диоскором. Родилась ему дочка единая, Варвара именем мученица. Красотою она весьма пригожа, ровныя ей нету под небом…» — начинается сказание. Выстроил, — говорится в нем далее, — эллин Диоскор своей дочери высокий терем и посадил ее в нем, окружив девушками-прислужницами. «Глядит она на небо и землю», — повествует безвестный сказатель, — и загорается у ней в душе мысль о том, кто сотворил все видимое? Девушки-прислужницы пытаются объяснить ей, что мир создали боги. «То не истина», — отвечает им святая Варвара, — «ибо те боги рукою сотворены, потому что они бездушные истуканы. Как бы могли они все то уточнить? Я никогда не могу тому уверовать!» Время шло… Пришла пора думать о свадьбе. «Выбирай дочка, кого хочешь мужем — кого, дочка, душа твоя любят!» Дочь — и смотреть ни на кого не хочет. Отец разрешает ей гулять по городу — чтобы «видеть, где меж себя молодежь водится». Принялась Варвара гулять, начала водиться с христианскими девушками и стала она все более и более питать склонность к христианству. Строили мастера у ее отца баню, — строили, «два окна проделывали». Уговаривала Варвара проделать, вместо двух, три окна. Отказывались сначала мастера — из боязни Диоскора, но все-таки сдались на просьбы. Возвращается однажды эллин домой, пошел на постройку — видит три окна. На вопрос о них дочь отвечает ему: «Три окна во образе Троицы, Отца, Сына и Лице Духа Святаго». Выхватил саблю «Диоскор проклятый» — хочет убить Варвару. Стала она бегать перед отцом, а он — гоняться за ней. Но молитва ее была услышана: «как добежала она к той горе каменной, гора перед нею сама отворилась». Стал искать ее Диоскор, найти не может. Обратился он к пастухам, пасшим овец по склону горы. Указал ему один из них «перстом на горы». Пошел он по указанному пути, нашел свою дочь — Варвару, и «за власы схватил он ее», воротился в город, — «за власы влекет он ее, бьет нещадно палицей, предал ее игемону Маркиану: научи мне сию окаянную, отврати ее от назарейской веры и мучь ее, как знаешь горше!» Начал Маркиан «прельщать ее речами»… — «Жаль, дева, дивной красоты твоей, что предашь муке тело свое и позоришь твоего родителя; того ты, несчастная, и желаешь, ибо ты веру нашу попрала и богов наших посрамила!» В ответ на эти речи великомученица Варвара говорит, что она хочет пострадать за Христа. Эти слова распалили гневом игемона, отдал он ее «немилостивым мучителям». Били-терзали они ее воловьими жилами, бросили чуть не замертво в глубокую темницу. Настала полночь. Совершилось великое чудо: засияла светом небесным темница, сошел в нее Христос. Перевязал Он кровавые раны Своей исповеднице, — «до зари она прекрасно исцелела». Когда поутру привели ее к Маркиану, он, увидев ее здравою, сказал: «Видишь богов наших святую силу! Как они тебя прекрасно исцелили, свою милость тебе показали!» Держит ответ ему страдалица: «Не от богов твоих ложных пришло мне сие исцеление, но то Христово драгое промышление. Боги ваши и глухи, и немы!» Обуял гнев диавольский игемона, приказывает Маркиан повесить ее на дереве. Начались новые, тягчайшие, муки для святой Варвары: «гребнями ее по телу драли и свечами ребра ей палили, и молотом бьют по голове ее, — дай богатыря, кто бы то стерпел!» Но великомученица, ободряемая верою в Бога, терпит безропотно. Стояла неподалеку от нее «жена некая, Юлиана звана», умилилась зрелищем до слез: «Дай мне, Боже, да могу стерпети, с Варварою придти к тебе Богу!» И принялась она хулить игемона нечестивого, и предали ее на муки вместе с «невестой Христовой». Видя, что не сильны святой верою никакие муки, повелел игемон повести мучениц за город и отрубить им головы. Отец Варвары-великомученицы, Диоскор, взял с собою саблю острую и, не зная границ лютой жестокости, отсек дочери «честную главу». Стих кончается карою Божией, постигшею нечестивых мучителей: «Диоскору да и Маркиану казнь дана им от Бога: Маркиан шел с горы, ударила его молния с высоты, Диоскор сидел в дому, громы его с неба поразили. Слава Богу и Богородице и Варваре, Божьей мученице!»…

Пройдет святой Савва-освященный, «просалит морозом землю»; за Саввою — Никола-зимний, со всем веселым «николиньем» этого любимого простонародного праздника. О приуроченных народной памятью к этому дню своеобразных, из глубокой старины идущих обычаях — свой сказ наособицу, как и о целом звене поверий, обступающих день св. Спиридона («Спиридон-солноворот») — 12-е декабря.

Как прошла «красная пивом да пирогами» Никольщина, повернули Спиридоны на лето, а зиму на мороз, минул Евстратиев день (13-е декабря), смотрит деревня, а до перелома-половины декабря всего одни сутки остались («Калинники» — 14-е декабря). 16-го декабря — Аггеев день. «Пророк Аггей иней сеет» — по народной примете. Примечают погодоведы завзятые, что — если на Аггея инея много, будут и Святки с мягкою погодушкою. Мороз на Аггея — стоять ему до самого Крещенья. В семнадцатый день заканчивающего год месяца — память пророка Даниила и святых отроков Анании, Азарии и Мисаила. Седая старина чествовала в московской и новгородской Руси эту память зрелищем «Пещного действа» (см. в конце главы).

Далеким отголоском этого последнего является торжественное разжигание за околицей костра в ночь с 17-го на 18-е декабря, сохранившееся в иных местностях северных губерний. Собирается вокруг такого костра деревенская молодежь и, когда разгорится особенно сильно, — в него бросают трех слепленных из снега кукол. Тающим снегом заливает костер, и все расходятся по домам. По примете — если скоро загаснет под снеговыми куклами пламя, то Святки будут богаты ясными-ведреными днями, ко всякой гулянке сподручными; если же долго будет тлеть-дымиться костер, то надо ждать буранов-метелиц да жестоких морозов нестерпимых, — таких, что даже и птица на лету станет мерзнуть.

19-го декабря, кроме других угодников Божиих, чествуется, по православному месяцеслову, память преподобного Ильи Муромского, мощи которого почивают под спудом в Киево-Печерской лавре. В народной — крестьянской Руси имя этого святого нераздельно сливается с именем сказочного богатыря Ильи Муромца, подвиги которого, воспетые в былинах, не могут изгладиться в памяти народа-пахаря, нивы-поля чьи охранял-берег «матерой казак» — среди братьев-богатырей старшой-наибольший — ото всякой наносной беды-невзгоды, от воррга лютого, вора-нахвальщика. Этот богатырь (Илья Муромец, сын Иванович), просидевший сиднем тридцать лет и три года «близ славнаго города Мурома, в том ли селе Карачарове», является олицетворением несокрушимой силы богатырской дружины, могучим охранителем стольна-города Киева от «поганой орды», налетавшей на Русь православную. Он, по свидетельству стародавних былин, с честью-славою несет на своих могутных плечах немалую службу родине, обороняя рубеж великокняжеский. Он, один он, остается «надежей» ласкового князя Владимира — Красна-Солнышка, когда все другие богатыри поразойдутся-поразъедутся во все четыре стороны света белого — искать, с кем померяться своей мочью-силой богатырскою. С большим вниманием останавливаются сказания на Илье, неоднократно возвращаясь к нему, чтобы лишний раз — при подходящем случае — вызвать воспоминание об его мощном облике. Да и не одни былины, а и сказки с песнями, честь-честью воздают матерому казаку, славой своею пережившему всю семью богатырей древнекиевских, вплоть до наших дней дающему изобильную пищу воображению народа-песнотворца.

Яснее всего представляется он в три поры своего богатырского века: в былинах о каликах перехожих, зашедших в Карачарово и «поднявших» будущего богатыря с места его тридцатитрехлетнего сиденья; затем — в былинах о первой поездке его в Киев, стольный град, и, наконец, в былине о Калин-царе. Из многочисленных разносказов этих былин встает во весь рост пред слушателями-читателями излюбленный народной памятью славный-могучий богатырь.

Первый по старшинству лет в гриднице богатырской, первый и по силе между составляющими семью-дружину Володимерову, добродушный, хотя и не дающий спуска ничьей обиде-похвальбе, Илья Муромец всегда и везде — на первой очереди в устах хранителей былин старины стародавней. Первая богатырская поездка его подробно описывается в посвященной ей отдельной былине. Едет, — гласит она, — старый (ни в одной былине он не зовется молодым), — едет старый ко стольному городу той дорогой прямоезжею, которую залегла вражья сила ровно тридцать лет, — едет через те леса брянские, через черны грязи смоленские, где поставил заставы крепкие Соловей-разбойник, не пропускающий мимо себя безданно-беспошлинно ни конного, ни пешего. Во лесах темных, во брянских, наезжал Илья на самого Соловья-разбойника, тридцать лет хозяившего, по своему воровскому изволению, на Святой Руси. Не страшится Илья ни его шипа змеиного, ни рева туриного — пускает богатырь стрелу разбойнику во правый глаз, привязывает Соловья к седельной луке, проезжает заставы крепкие. Не соблазняет матерого казака старого золотая казна, не трогают его богатырского сердца слезные мольбы жены разбойничьей, — стегает он коня по крутым бедрам, везет неслыханную, нежданную-негаданную добычу в Киев — стольный град. На пиру у светлого князя Владимира выпивает незваный гость Илья за единый дух «чару зелена вина в полтора ведра», повествует о своем первом подвиге, поимке вора-разбойника, залегшего дороги прямоезжие. Но этот, изумивший всю богатырскую дружину подвиг теряет немалую долю своего значения при дальнейшем ознакомлении с судьбою матерого казака, расчищавшего пути-дороги русскому народу православному.

«Подымался злой Калин-царь, злой Калин, царь Калинович, из орды, золотой земли, ко стольному городу со своею силой поганою»… Поднялся и встал на Днепре, в семи верстах от города. «А сбиралось с ним силы на сто верст, а от пару было от конинаго, а и месяц, солнце померкнуло!..» Шлет Калин-царь ярлыки свои: «Владимир-де, князь стольнокиевский! А наскоре сдай ты нам Киев-град без бою, без драки великия!» Кабы не Илья — быть бы «великому сорому» на всю Святую Русь; сдал бы князь Киев силе татарской… Вызволил богатырь князя из беды, уложил наземь чуть не всю орду… «Схватил Илья татарина за ноги, который ездил в Киев-град, и зачал татарином помахивать: куда ли махнет, тут и улицы лежат, куда отмахнет — с переулками»… Побежали пришельцы лютые, незванные гости поганые, — побежали, кричат зычным голосом: «Не дай Бог нам бывать ко Киеву, не дай Бог видеть русских людей! Неужто в Киеве все таковы?!». Сослужил богатырь Илья добрую службу Красному Солнышку — князю Владимиру…