Народы моря

Купец Тушратт смотрит на раскаленный кончик прута змеиным, неотрывным и немигающим, взглядом. Мне кажется, он больше ничего не видит, даже кузнеца Леарха, который достает этот прут из горна. В жилистой руке, лишенной волосков и покрытой черными крапинками — следами ожогов от разлетавшейся во время ковки искорок — прут кажется тонким и маленьким. Леарх неспешно подносит его к купцу, который привязан к столбу, подпирающему крышу кузницы и еще медленнее приближает быстро тускнеющий, наливающийся красным цветом кончик прута к паху, густо заросшему курчавыми черными волосами, среди которых обрезанный член, маленький, сморщенный, еле заметен.

Когда раскаленный металл и живую пока что плоть разделяет всего пара сантиметров, когда она уже почувствовала жар, Тушратт ломается и высоким, истеричным голосом выпаливает пулеметную очередь слов:

— Не надо! Я всё расскажу! Всё, всё! Я не хотел! Меня заставили!…

Повинуясь моему жесту, кузнец так же медленно относит прут от тела, засовывает, сперва разворошив их, в красные, горящие угли. В тот момент, когда раскаленный кончик прута прячется в углях, сливаясь сними по цвету, купец начинает рыдать по-бабьи, пуская сопли и слюни. Старый, опробованный когда-то в Дании метод допроса сработал и в этом случае.

Отревевшись, Тушратт рассказывает торопливо, словно боится, что накажут именно за промедление, как во время последнего визита в Апашу был якобы схвачен и под угрозой смерти склонен к предательству. Я не верю ему, но и не перебиваю. Пусть выговорится. Мне не важно, по какой причине купец предал. Главное, что предатель выявлен и нейтрализован.

— Не убивай меня! Я отслужу, сделаю, что хочешь! — умоляет он в конце во всех смыслах пламенной и сбивчивой речи.

— Пожалуй, пощажу тебя, — решаю я. — И даже помогу добраться до Апаша. Скажешь Уххацити, что тебя начали подозревать в предательстве, поэтому сбежал из Милаванды, прихватив только самое ценное. Когда мы осадим Апашу, сделаешь то же, что должен был здесь — откроешь ночью ворота. Если не сделаешь, я тебя найду, как бы далеко ты не убежал. Я назначу такую щедрую награду, что тебя будут искать все негодяи всех стран и племен. Умирать будешь долго и мучительно. Но сначала на твоих глазах замучают всю твою семью, которая останется здесь в заложниках. Если выполнишь задание, заберешь жен и детей и отправишься, куда пожелаешь.

Произнес это и подумал, что закладываю основы будущей азиатской изощренной жестокости. Впрочем, уже сейчас с врагами и преступниками разделываются в этих краях довольно замысловато, будто соревнуются, кто оригинальнее.

— Я всё сделаю, как скажешь! Клянусь! — снова пустив слезу, только теперь, видимо, от радости, бормочет купец Тушратт.

Я опять не верю ему. Откроет ворота — хорошо, не откроет — не велика потеря. Деньги на его поимку пойдут из того, что конфискую у купца, и от продажи в рабство его двух жен, дюжины наложниц и двух дюжин детей.

Когда купца развязывают и уводят, Эйрас, присутствовавший при допросе, удивленно произносит:

— Как можно было предать свой род?!

Ахейцы, дорийцы и представители других племен, живущие в городе, воспринимают себя теперь именно, как милавандцев. Это их новый род, а предыдущий — дальние во всех смыслах родственники. Тушратт был таким же равноправным членом их нового рода, близким родственником, как и бывшие соплеменники. Неразвитому уму дикаря недосягаемы высокие мотивы цивилизованного предателя.

Глава 65

Апаша меньше Милаванды и укреплена слабее. Она на холме рядом с морем. С севера возле холма протекает речушка, изрядно пересохшая за лето. Крепостные стены высотой метров пять сложены из ракушечника. Башни прямоугольные, по две по бокам трех ворот и пять угловых. Пока что редко строят башни между угловыми. Может быть, потому, что нет длинных ровных стен. Самое большее метров через сто делают угол, даже если в этом нет необходимости. Или я ни черта не смыслю в фортификации. Одни ворота выходили к берегу моря, где был не самый защищенный рейд. Правда, особой нужды в нем не было. Круглые суда наведывались сюда очень редко, а галеры вытаскивали на берег носами и разгружали или швартовали к пристани на реке, если позволял уровень воды в ней. Сейчас перемещаться по реке можно было только на лодке с осадкой менее полуметра. Вторые ворота вели к речной пристани, каменной. На берегу возле пристани остались четыре баркаса, скорее всего, рыбацких, которые не смогли увести выше по обмелевшей реке и не успели затащить внутрь города. Через третьи ворота отправлялись вглубь материка. Они были единственными, от которых дорога шла под гору не сразу. С этой стороны город был защищен лучше всего — четыре башни на двести метров стены. Слабее всего была северная сторона, обращенная к реке. Отсюда нападения не ожидали, потому что берег круто обрывался к воде, и узкая — две арбы с трудом разъедутся — дорога от пристани к воротам разрезала его и имела наклон градусов двадцать. Представляю, сколько здесь случилось «аварий» гужевого транспорта. Второй по слабости была противоположная стороны, самая длинная, имеющая три башни. Здесь над холмом поработали, чтобы обрывался почти отвесно. Заодно облегчили нам задачу — уменьшили количество камня-ракушечника, который придется вырубить, делая камеру под крепостной стеной.

Я был уверен, что апашцы уже знают, как мы захватили Сидон. Такие новости разлетаются мигом. Пусть думают, что и с их городом поступим так же. Тем более, что это нам ничего не стоит: камеру выдалбливают крестьяне, которых мы наловили в окрестностях Апаша. За ними приглядывает небольшой отряд воинов. Остальные заняли позиции напротив ворот, ведущих к морю и вглубь материка. К реке мы ходим только за водой, а отряд на противоположном ее берегу якобы всего лишь следит, чтобы никто не убежал из города. Именно эти ворота поклялся открыть купец Тушратт. Он в городе. Я видел его в день нашего прибытия на городской стене у ворот, ведущих к морю. В белой тунике — цвет траура у лувийцев — он выделялся среди апашцев, облаченных в яркие, разноцветные одежды. По легенде, рассердившись, что не удалось захватить Тушратта, я приказал убить его семью, включая грудного сына. Мы верим запросто в чужое изуверство.

Каждый день на рассвете, когда еще не жарко, я в сопровождении небольшого отряда охраны объезжаю на колеснице город. За восемь дней, что мы стоим под его стенами, горожане привыкли к этому ритуалу, не обращают на меня внимания, хотя первые два дня напрягали голосовые связки и руки, делая мне комплименты. Я двигаюсь не спеша, часто останавливаясь, проверяя, как несут службу, как роют ров вокруг города и насыпают вал, как долбят камень под крепостной стеной… За всем нужен глаза да глаз, потому что народ в Средиземноморье во все времена ленивый и к дисциплине не предрасположенный. Переехав совсем уже мелкую речушку, по противоположному ее берегу возвращаясь к морю.

Останавливаюсь возле командира отряда, расположенного там, обмениваюсь с ним парой фраз:

— Всё в порядке?

— Да, — подтверждает рослый дориец, обладатель шлема с бычьими рогами, прикрепленными так искусно, что кажется, будто растут из бронзовых пластин.

— Много за ночь поймали? — спросил я.

— Всего двоих, — ответил он.

В первые ночи пытались убежать многие, в основном молодые мужчины и женщины. К утру отряд рабочих по вырубке камеры увеличивался на два-три десятка человек. Женщин отправляли в специальные дома в пригородной слободе, где они денно и нощно скрашивали солдатам тяготы ратной службы.

Разговаривая с командиром отряда, я смотрю на городские ворота. С верхних площадок башен за мной наблюдают апашцы. На каждой с десяток воинов и по несколько гражданских. Замечаю среди последних человека в белой тунике. Его трудно не заметить, потому что стоит в первом ряду и, размахивая руками, что-то кричит. Не ошибусь, если предположу, что это проклятия в мой адрес, причем самые искренние. Тушратту выпала редкая возможность безнаказанно высказать всё, что думает обо мне. Наверняка стоявшие рядом апашцы с радостью слушают его, подбадривают, не догадываясь, какую змею пригрели на своей груди.

Я еду дальше, к своему шатру, поставленному на берегу моря. Там отдаю колесницу рабу Нецеру, который повзрослел и научился на полную катушку использовать свое положение — руководить рабами остальных командиров. Жестами он приказывает двум рабам распрячь лошадей и отвести на пастбище.

У него более важные дела — налить мне вина и доложить:

— Прибыл посол от Уххацити.

Я видел неподалеку от шатра под охраной моей стражи пожилого человека в дорогой пурпурной тунике. Думал, это купец, приплывший за добычей. Каждый день к берегу подходят галеры с новыми отрядами, готовыми принять участие в захвате и разграблении Апаша, и купцами, согласными по дешевке скупить у них добычу.