Наш человек на небе

– А неформальный контакт мы с лордом Вейдером и так наладим, — добавил товарищ Сталин, покосившись в угол кабинета, где дожидались внимания два свежедоставленных ящика хванчкары. — Как полагаете, товарищ Половинкин, готовы товарищи союзники к неформальному контакту?

– Всегда готовы, товарищ Сталин, — уверенно ответил Коля. Союзников он наблюдал долго и вблизи — всё в порядке там было... с неформальными контактами.

– Ну хорошо, — сказал товарищ Молотов, перебирая бумаги, — по данному вопросу, будем считать, разобрАлись. Или разобралИсь — как правильно-то?

– РазобралИсь, — сказал товарищ Меркулов. — Хотя, сколь помню, оба варианта допустимы.

– Да. Значит, остаётся что? Остаётся с музыкой вопрос решить, а также вот ещё что...

...Тут в тёмном небе что-то треснуло и полыхнуло неярко, словно бы блеснула восходящая луна. Но немыслимая эта луна выглядела совершенно чёрной, и догадаться о её существовании можно было лишь по исчезновению звёзд — и по нежному, приветственному писку подружек-иголочек. Тихо загудел воздух, и над Сенатским дворцом зависла кургузая трёхлучевая звезда космического челнока. Картинок и фильмов Коля уж насмотрелся, но вживую кораблик этого типа наблюдал впервые.

Люди на площади встрепенулись, забывая про холод. Товарищи Сталин, Молотов, Михал Иваныч Калинин; несколько технических специалистов; две коротеньких шеренги почётного караула — вот и все. Сама территория Кремля охранялась особо. Секретность, прямо скажем.

Конечно, долго удерживать в тайне прибытие новых неожиданных союзников было бы невозможно. Слишком многие были в курсе — в той или иной мере; слишком очевидно завис над Берлином неизвестный объект; слишком явно выходили за пределы земных боевые возможности военной техники инопланетян.

Но прелесть подобных тайн заключается ещё и в том, что нет необходимости хранить их вечно — а только до определённого момента, после которого противнику остаётся лишь рвать волосы, кусать локти, в порошок стирать зубы, — в общем, развлекаться саморазрушением, — терзаясь очевидностью провала. А тот, кто сумел сохранить тайное знание, сумел воспользоваться плодами сдержанности — торжествует, ибо знание — действительно сила; очень часто — единственная значимая сила. Половинкин посмотрел направо: рядом с портативным радиомаяком бойцы роты техобеспечения заканчивали последние приготовления, настраивали переносной репродуктор. Коля любил всякие такие штуки и хотел было помочь, но товарищ Мясников, опасаясь за сохранность парадной зимней формы, воспретил.

Для музыкального сопровождения встречи решили использовать технику пришельцев. Фактически, почти каждый инопланетный прибор являлся маленьким роботом — только без рук и ног. Ведь если у человека, например, руки-ноги оторвало, он, конечно, загрустит и в окошко высовываться перестанет, но человеком быть не прекратит: голова-то на месте. Иногда даже ещё лучше сделается душою, ещё важнее для общества, как, например, Павка Корчагин. Вот и новый «патефон» — снаружи действительно патефон, потому что так замаскировали, а внутри у него «твердотельный носитель информации», источник питания и устройство управления, а вдобавок ещё и усилитель. Хорошая штука. Можно ронять даже, не разобьётся. Хотя наряд вне очереди всё равно отхватишь.

В тёмном воздухе снова загудело. Товарищ Молотов коротко кивнул, боец нажал клавишу на пульте. Из подключённых к «патефону» репродукторов раздался долгий и торжественный первый аккорд «Интернационала». Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущённый

И смертный бой вести готов.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим, —

Кто был ничем, тот станет всем.

Коля любил гимн, Коля гордился гимном. Может, он и устарел, может, и не совсем соответствовал моменту — ну какие в Советском Союзе «голодные» и «рабы»? Смешно. Голодные и рабы бывают, когда материальные и духовные блага в обществе распределены несправедливо. А в СССР всё справедливо. Если работать, так всем вместе; голодать — тоже.

Но, прямо скажем, при таком подходе голодать приходится нечасто, потому что голод — он когда случается? Когда одни работают, а другие на них жиреют. И чтоб избавиться от голода, надо всего лишь заставить бездельников работать наравне со всеми: вот тогда сразу станет ясно, кто человек, а кто — так... капиталист.

«Все беды человеческие от безделья». Товарищ Карл Маркс сказал... кажется.

Лишь мы, работники всемирной

Великой армии труда,

Владеть землёй имеем право,

Но паразиты — никогда!

И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей, —

Для нас всё так же солнце станет

Сиять огнём своих лучей.

Вообще-то, изначально в «Интернационале» было шесть куплетов, но вот так, в виде сокращённого до трёх куплетов гимна — песня парижских коммунаров становилась даже яснее, чище, честнее. Это была яростный и гордый гимн людей, которые сознавали, что свобода, честь, справедливость достигаются кровью — и никак иначе.

Не то чтоб Коля любил проливать кровь. Нормальным людям это нравиться не может. Он и в НКВД-то пошёл, потому что это была, прямо скажем, самая гуманная на свете организация: смысл существования НКВД заключался в том, чтобы плохие люди не могли вредить людям хорошим. И если ради этой цели приходится проливать кровь... что ж, пусть проливается кровь только плохих людей.

Потому что ни один злодей в мире не перестанет злодействовать сам по себе.

Челнок, ориентируясь по посадочным огням, развернулся и сложил нижние крылья так, что они встали параллельно с верхним.

– Что за машина-то? — с интересом спросил Мясников.

– Челнок... имперский, конечно, а точный тип не скажу — такую модель впервые вижу.

С тем же спокойным гудением космолёт сместился над выделенной площадкой и начал снижаться. Шёл он совершенно ровно, гудение двигателей даже как-то успокаивало. Судя по чёткой уверенности снижения, лётчик за штурвалом сидел замечательный.

Или робот: робота проще «запрограммировать» — настроить. А человека... не то что сложней — просто незачем. Человек должен любить дело, которым занимается, верить в себя и своих товарищей — тогда ему и «программа» не потребуется.

Другой вопрос, что не все умеют любить и верить. Но такие люди — всё равно что роботы. Даже хуже, потому что машина — она же не виновата, что не умеет любить... или боится звуков «Интернационала». Бойцы роты техобеспечения спешно тыкали пальцами в пульт «патефона». Коля поморщился: ну разве так можно? К технике надо с лаской, вежливо... хоть к роботу, хоть к самолёту.

Челнок безупречно ровно коснулся площадки и тут же замер; двигатели почти смолкли, перейдя в дежурный режим. По краям днища ударили тонкие струйки пара, как в неисправном примусе. Машина села так чисто, что на красной ковровой дорожке, которую раскатали от самого Арсенала специально для встречи, не прибавилось ни единой складочки.

Люди переглядывались, волнуясь и предвкушая.

Скошенная плита днища дрогнула, по её краю пробежала тонкая трещина. Снова пшикнуло паром. Плита одним краем отделилась от поверхности челнока и плавно пошла вниз, зевая, как огромный опасный рот. Трап мягко коснулся дорожки и замер. Все присутствующие застыли; напряжение момента передавалось даже и Коле. Из глубины челнока донёсся звук тяжёлых шагов. На металл ступеней грузно опустилась массивная рифлёная подошва уже знакомого Половинкину сапога. Половинкин стоял в шеренге справа от ковровой дорожки. Напротив него оказался незнакомый сержантик, совсем молодой. Коля, приятно чувствуя себя самого бывалым, подмигнул парню; сержантик раздул ноздри, но смеяться, конечно, не стал.