Наш испорченный герой. Встреча с братом

— Похоже, я сделал ещё одну ошибку, — сказал он. — Я хочу узнать от вас не только о том, что натворил Сок Дэ. Я хочу знать все проблемы в классе. Пишите не только об Ом Сок Дэ — обо всех, кто что-то нарушил. А если кто-то будет покрывать другого, то будем считать, что он ещё хуже, чем нарушитель.

После этих слов кое-кто взялся за карандаш. У меня отлегло от сердца. Ну, теперь-то все дела Сок Дэ выплывут наружу! С этим убеждением я дописал до конца лист бумаги, вывалив туда даже то, что я до тех пор считал вещами недоказанными — мои собственные догадки.

Наконец прозвенел звонок. Учитель собрал наши листы и вышел, не сказав ни слова. Он даже не посмотрел ни на кого, выходя, словно желал показать, что у него нет предвзятого мнения.

Я спокойно и умиротворённо ожидал результатов. Неважно, что там сказал Сок Дэ ребятам, пока меня не было в классе: всё равно теперь его грехи выйдут на свет божий, это несомненно.

Учитель опоздал на следующий урок минут на десять — видимо потому, что читал все эти обвинения. Но, вопреки моим ожиданиям, он не сказал ни слова о том, что прочёл, и сразу приступил к уроку. То же было на всех оставшихся в тот день уроках: учитель сразу начинал объяснять материал, как будто ничего не случилось. Иногда мы встречались с ним глазами, но его взгляд ничего не выражал. Только после всех уроков он велел мне зайти в учительскую.

Вот уже больше двух часов меня томили беспокойство и страх. Когда Сок Дэ услышал, что было на уроке в его отсутствие, его лицо заметно потемнело. На третьем и четвёртом уроках вид у него был подавленный. Но после большой перемены он вдруг воспрянул и снова стал высокомерным и самоуверенным. Иногда он поглядывал на меня с каким-то деланным сожалением. И эти взгляды заставляли меня ёжиться от беспокойства и страха.

Я вошёл в учительскую, и наш классный протянул мне стопку листков:

— Ну вот, взгляни!

У меня дрожали руки, когда я перебирал их. Половина листков была чистой — и это несмотря на все призывы учителя. Но самыми удивительными были исписанные листки. Ровно пятнадцать из тридцати двух повествовали о моих собственных проступках: покупал конфеты на пути в школу и обратно; ходил в магазин, где продают комиксы; выходил из школы не через главные ворота, как полагается, а пролезал в дырку в ограде позади школы; выбивал ногами бамбуковые подпорки для огурцов на чьём-то огороде; дёргал волосы из хвоста у лошади, которая была привязана у моста, — и всё такое прочее. Там был полный список всех шалостей, которые только может совершить мальчишка, и перечислены они были так тщательно, как я бы сам не смог припомнить. Я читал, и у меня в голове всплывало иногда, что я действительно говорил про нашего классного, что он потрёпанный болван по сравнению с моими сеульскими учителями. И ещё там был позорный для меня донос, что я будто бы делал что-то с Юн Хэ, девчонкой, с которой мы играли вместе пару раз, — она была из шестого класса и жила по соседству.

Кроме меня, в листках упоминался ещё Ким Ён Ги, чуть тормознутый парень из нашего класса: ему приписывали пять-шесть мелких проступков, которые объяснялись, конечно, только тем, что он плохо соображал. Ещё там был Ли Ху До из сиротского приюта — три-четыре проступка. Ещё кто-то — две-три шалости. Но самое поразительное: никто ничего не написал о старосте. Никто, кроме меня.

Закончив читать, я почувствовал нечто большее, чем досада или гнев: мне казалось, что я падаю в бездонный колодец, или нет — как будто у меня перед самым носом выросла высокая стена, отрезав меня от всех, и мне теперь никуда не выбраться. Голос учителя жужжал где-то в отдалении, его слова были как мелкий дождик с неба:

— Я понимаю, что ты был всем здесь недоволен. Тут не Сеул, тут живут по-другому. И особенно тебе не нравилось, как Ом Сок Дэ выполняет обязанности старосты. Тебе казалось, что он груб и делает всё не так. Но так уж тут принято. Я знаю: есть школы, где выбирают совет учеников, решают всё голосованием, обсуждают… Там староста — это так, мальчик на посылках. Там, в Сеуле, наверняка все ученики умницы, там, наверно, можно так вести дела. Но что хорошо там, не обязательно хорошо везде. У нас тут свои правила, и ты должен им подчиниться. Ты должен перестать думать, что в Сеуле всё хорошо, а здесь всё плохо. И даже если тебе действительно так кажется, то нельзя подавать виду. Нельзя воевать со всем классом. А ты хочешь быть сам по себе — как капля масла в воде. Убедился сегодня, да? Ни один, ни один из шестидесяти учеников не встал на твою сторону! А если ты хотел убрать Ом Сок Дэ из старост и сделать всё, как в Сеуле, то тебе следовало прежде всего перетянуть класс на свою сторону. Ты, конечно, скажешь: как я могу, он ведь всех держит в кулаке? А я отвечу: всё равно, тебе следовало перетянуть всех на свою сторону, а потом уже бежать ко мне. Ты скажешь: это было невозможно, потому я к вам и пришёл… И ты, наверное, думаешь, что учитель должен навести порядок, раз ребята сами не знают, что им лучше. Но ты не прав. Даже если бы я с тобой согласился, но если все на стороне Сок Дэ, то мне ничего не остаётся, как поддержать большинство. В любом случае, даже если он действительно всех там запугал и они боятся против него слово сказать, я должен уважать власть, которую ребята дали Сок Дэ. До сегодняшнего дня наш класс был как один человек. И нельзя всё разрушать из-за каких-то смутных подозрений. К тому же хочешь — не хочешь, а Сок Дэ — лучший ученик на всём потоке. Образцовый староста. Прирождённый лидер. Не смотри на него пристрастно, ты должен признать его достоинства. Тебе надо поладить с коллективом, начать с ними всё сначала. А если хочешь соперничать с Сок Дэ, делай это честно. Ты меня понял?

Учитель говорил долго. Мне казалось, что эту речь можно закончить в любой момент, но он всё продолжал и продолжал говорить. Если бы он просто наорал на меня, то я бы чувствовал себя лучше. Даже если бы он показал, что я ему противен, то я бы, наверное, не сидел перед ним так потерянно. Его голос и глаза, словно озабоченные чем-то посторонним, глаза человека, подавляющего собственные чувства, — вот что вводило меня в ступор. Столкнувшись со странной логикой этого хладнокровного, бесчувственного человека, я впал в полное оцепенение. И когда я, наконец, вышел оттуда, то мне казалось, что мои мозги выстирали и отжали.

Если считать борьбой ситуацию, когда люди нападают и защищаются, то моя борьба с Сок Дэ тогда и закончилась. Но если отказ сдаваться и нежелание компромисса тоже борьба, то тогда можно сказать, что я боролся ещё два месяца. Говоря по-взрослому, мои чувства, растоптанные тупой и трусливой толпой, обернулись бесплодной горечью, и эта горечь не давала мне успокоиться.

Начиная с этого дня я был беспомощен и беззащитен перед старостой, однако хитрый Сок Дэ никогда не вступал со мной в явный конфликт. Но он ничего не забыл, и моя жизнь в школе становилась всё тяжелее и тяжелее.

Тяжелее всего мне было из-за драк, в которые приходилось теперь вступать постоянно. В каждом классе был свой рейтинг силы — как в учёбе. Я был достаточно силён и цепок в драке, чтобы держать тринадцатое или четырнадцатое место в классе. Но тут мой рейтинг вдруг как бы потерял значение. Те ребята, которые были заведомо слабее и раньше не решались со мной драться, теперь вдруг стали затевать потасовки. Их было много, и мне приходилось собирать все свои силы. Но тем не менее мой рейтинг падал день ото дня. Я вроде бы был сильнее и ловчее, но тем не менее проигрывал, потому что те, кто раньше легко сдавался, теперь стояли до конца. Их как будто что-то поддерживало изнутри. Но и снаружи их поддерживали: вокруг стояла толпа болельщиков. Эта толпа лишала меня сил. И очень часто, когда мы сплетались с кем-нибудь в клубок, я вдруг чувствовал, что моему сопернику помогает чья-то рука, и я оказывался на обеих лопатках. Уже через месяц после истории с зажигалкой я числился одним из последних в классе по силе — хуже меня были только несколько слабаков, которые в счёт вообще не шли.

Другой тяжёлой проблемой было отсутствие друзей. Прошёл уже целый семестр с тех пор, как я перевёлся сюда, но у меня всё ещё не было ни единого друга. До истории с зажигалкой некоторые ребята пускали меня в свои игры, если я прилагал усилия, чтобы им понравиться. Некоторые из них, бывало, шли со мной вместе домой из школы. Но после этой истории никто не хотел иметь со мной дела — причём не только в школе, но и во дворе. Раньше меня почти не замечали, теперь стали избегать, и это было гораздо хуже.

В те времена не было игровых площадок, как сейчас, не говоря уже о телевизоре или электронных играх, которые помогают забыть об одиночестве. Да и хороших книжек и просто каких-нибудь игрушек было маловато. Так что не иметь друзей тогда было совсем худо. Когда я вспоминаю школьные перемены, моё сердце до сих пор охватывает холодок. В игры меня не брали, и мне приходилось стоять у окна в классе или прятаться где-нибудь в тёмном углу в школьном дворе и оттуда грустно наблюдать за тем, как другие гоняют в футбол. Каким чудом казался мне этот футбол, в который играли резиновым мячом размером чуть побольше кулака! Играли ещё во что-то вроде софтбола без биты, в «восьмерку» с мячом — и столько радости это вызывало, так они кричали, что, казалось, вот-вот надорвут себе глотки.