Наше дело правое

Медик был моим другом. Подхожу к нему. Приседаю. Лезу в карманы, достаю две монеты и кладу их, по старому обычаю, ему на глаза. Прощай, друг. И до скорого.

Потом обшариваю его карманы. Патроны. Беру его сумку. Я знаю, у него всегда есть дополнительный запас промедола и морфия. Никогда не будет лишним. Собираю сумки, патроны и оружие у других. Полевая рация — цела. Приятный сюрприз.

Поднимаю пластиковый стул, выдираю засевший в сиденье кусок стекла, ставлю стул, сажусь. Закуриваю. Пять минут молча курю и смотрю на них. Прощайте, ребята.

Оружие — в сумки, сумки — на левое плечо. Винтовка — на правом. Двери вокзала заклинены, и с пистолетом наготове я выхожу сквозь бывшую панораму на перрон. Под ботинками хрустит битое стекло. Если бы не оно, было бы скользко от крови. Вокруг спокойно. Только стоны и плач.

Поворачиваюсь спиной к повстанцам и ухожу. Здесь мне делать больше нечего. Иду в одиночестве. Хотя нет. Прямо ко мне направляется та самая девчушка, спасенная от насильников. Я останавливаюсь. Она подходит, стоит в пяти шагах и вопросительно смотрит на меня. Красивая. Если лицо от крови отмыть. В ее глазах — даже не страх за свое будущее. Понимание. Это намного хуже.

Я смотрю в ее глаза. Я киваю. Я протягиваю ей сумки. Она молча взваливает их себе на плечо и ждет. Умница.

Что ж, теперь я не один. А значит, меняем правила игры.

Всех мужиков когда-нибудь погубит любовь к сантиментам, говорил мой старик. И добавлял: но это же и делает мужика мужиком.

Убираю пистолет в кобуру. Винтовку вешаю на шею и складываю на нее руки. Разворачиваюсь. И спокойно, почти прогулочно, перешагивая через останки людей, иду к растерянным повстанцам и солдатам. Едва не насвистываю. Дешевый трюк, но почти всегда работает. После того как впервые попадешь под бомбежку, начинаешь заметно иначе смотреть на многие вещи. Спокойствие и уверенность в себе в такой ситуации подавляют волю остальных.

Я слышу — моя подопечная идет за мной немного позади.

На нас смотрят все. Иду дальше. С каждым шагом, приближающим меня к выжившим, они становятся все настороженнее. На меня наводятся стволы. Смешно, но они меня боятся. Триста человек — одного! А говорят, один в поле — не воин. Смешно. Но я не улыбаюсь.

Подхожу. В нескольких шагах от стены из щитов и людей останавливаюсь.

— Кто главный? — спрашиваю я.

Из-за щитов выступает вперед крепко сбитый мужик средних лет с автоматом в руках. Тот самый, цивильный. Подходит ближе.

— Ну я, — говорит он и изучающе смотрит на меня.

— Звание?

— Сержант. В отставке.

Все-таки солдат.

— Как старший по званию, принимаю командование на себя. Будешь моим замом.

Смотрю ему в глаза. Минута, от которой многое зависит.

Офицерские нашивки на моем рукаве ничего не значат. Только взгляд.

Долгая минута. Все молчат.

— Есть, господин капитан! — наконец чеканно говорит он, вытягивается и отдает честь.

Напряжение, сковавшее в эту минуту рядом стоящих, спадает. Они подчинились. Я победил. Мы проиграли войну, но это маленькое сражение я выиграл.

— Всех офицеров — ко мне.

— Есть!

Ну вот. Теперь у меня есть своя маленькая армия. Я присаживаюсь на обломок упавшей колонны неподалеку, винтовка — на коленях. Закуриваю.

Подходят пятеро. Все — молодые лейтенанты. Незнакомые. На полшага за сержантом. Приказываю им.

Разбить всех боеспособных на пять отрядов и принять командование над ними. Военных и штатских — отдельно. Осмотреть перрон и пути, вокзал и ближние окрестности и присоединить адекватных выживших. Неадекватных — по обстоятельствам. Совсем неадекватных и агрессивных — в расход. Мародеров — без предупреждения. Тяжелораненых — если попросят — тоже. Патроны — экономить. Собрать оружие, боеприпасы, инструменты, средства связи и все, что можно выпить, съесть и выкурить.

Разобраться с личным составом — военным и гражданским: кто что умеет и может. Снайперы, саперы, радисты, химики, механики, слесари, инженеры, водители и так далее. По всем — список. Паникеров — разоружать и гнать взашей.

Определить, кто достаточно здоров, чтобы самостоятельно передвигаться на большие расстояния. За детей решают родители. За раненых — сами. Кто не может идти — остается, и да поможет им Бог.

И все — очень быстро. Полчаса — предел.

Лейтенанты разбегаются, и вокруг — крики и суета. Иногда — выстрелы.

Мой новоиспеченный заместитель остается и долго смотрит на меня тяжелым взглядом.

— Страшные времена наступили, — глухо говорит он и вздыхает.

— Да, — соглашаюсь я. — Паршивые времена.

— Нам их не пережить.

— Нет.

— Но мы попробуем?

— Мы попробуем.

Он протягивает мне руку. Я пожимаю его крепкую ладонь.

— Я с тобой, капитан.

— За работу.

— Есть!

* * *

Полыхающая столица остается далеко за нашими спинами. Мы идем нестройной колонной, груженные всем подряд. Чуть больше четырех сотен. Рядом со мной — та самая девчушка. Не отходит ни на шаг. Смотрит на меня и чуть заметно улыбается. Как будто бы жизнь идет своим чередом.

В городе уже несколько часов зачистка, Над крышами наших домов кружат вертолеты, заливая все жидким пламенем там к окраинам подступает корпус чистильщиков. Им в этом городе никто не нужен.

Нам везет, и на нас никто не обращает внимания. Пока что им не до беженцев. Хотя беженцы им тоже не нужны. Но только мы — не беженцы. Мы — партизаны.

Мы уходим в горы, как когда-то давно уходили наши деды и прадеды.

Мы обречены, потому что наш народ и наша страна стали лишними в этом мире. Нужна только наша земля. Но эта земля — наша. И терять нам больше нечего.

Рано или поздно нас выследят и уничтожат.

Но пока мы живы — будет война.

Потому что я — солдат.

ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ

Я совру, что придет подкрепление — Мы иначе не сможем стоять. Серой слякотью стало терпение, И оружию хочется спать. Как давно мы не верим в спасение! Но мальчишки глядят мне в глаза… Я солгу, что придет подкрепление — Потому что иначе нельзя! Нам привычен обряд погребения, Мы отвыкли от чая и щей… Я солгу, что придет подкрепление, Над могилой убитых друзей. Над высоткою слышится пение, Под высоткою стелется дым… Я солгу, что придет подкрепление — И наверное, мы устоим. Снова ноет былое ранение, Просят каши сапог и живот… Я солгу, что придет подкрепление… Ведь оно непременно придет! Элеонора Раткевич

Сергей Раткевич СТАРШИНА

Жара. Это только вначале кажется, что попал в духовку. Это только вначале… хруст песка на зубах, высасывающий влагу зной и дышать нечем. Потом… Потом это просто становится каждодневной пыткой. Жара — это звон в голове. Жара — это когда распухший язык и во рту горько. А сейчас горько не только во рту.

Потому что — все кончено. Потому что в живых остались только вы двое. Ты и Федька. Потому что все остальные — трупы. Все, кроме тех, которые с той стороны. Которые вот-вот поднимутся в атаку.