Наследники

Матроса шумно поддержали. Так же шумно и дружно, как и девушку, что выступала перед ним.

К трибуне по правой кромке котлована не спеша шел Валерий Хомяков. Много людей съехалось на стройку, с разными вкусами, привычками, характерами. Но Валерий уже сумел стать заметным, и это приятно щекотало его самолюбие. Когда проходил по участкам, он с удовольствием прислушивался к шушуканью девушек, замечал, что с ним как-то вежливее разговаривают люди, приглядываются к нему с несколько повышенным интересом.

Его бригада была пока что невелика — всего пять человек. И дела делала не столь уж тяжкие — возила из города мебель для управления строительства, перебазировала на стройку проектное бюро из Москвы. И платили им неплохо, обижаться пока было не на что. Но нельзя же промолчать на таком собрании! Поэтому Валерий и шел сейчас к трибуне. На него посматривали, слышались приглушенные вопросы и реплики.

— Кто это?

— Кажется, прораб какого-то участка.

— Нет, это как будто из проектного бюро.

— Да вы что, не слышали? Было сказано — бригадир.

— Я, товарищи, тоже один из тех, кто приехал вот этими руками возводить гигант химического машиностроения. — Валерий поднял над головой руки. — И я тоже имею несколько существенных замечаний. Мы здесь для того, чтобы взметнулся к небу красавец «Химмаш», чтобы без устали, самоотверженно строить, строить и строить.

Цвет страны, молодая поросль съехалась сюда, рвется в бой. Мы взяли на свои плечи титаническую ношу и не бросим ее, донесем до конца, выполним свой высокий долг…

Хомяков остановился, прислушался, как реагирует аудитория. Котлован молчал, выжидательно, напряженно. Валерий продолжал:

— Но, товарищи, было бы недопустимым молчать сегодня о тех вопиющих явлениях, что происходят на нашей боевой, сверхударной комсомольской стройке. Простои, допотопный уровень механизации труда, пренебрежение к элементарным проблемам нашего быта. Я подтверждаю сигнал товарища моряка: да, у некоторой части борцов за «Химмаш» появились тревожные настроения — не податься ли обратно? Так что мотайте это на ус, товарищи руководители строительства.

Я не хотел касаться сегодня меркантильных вопросов. Но вынужден. Утром просыпаюсь, а по полу две лягушки вперегонки прыг, прыг. Вроде соревнование устроили. Мало вдохновляющая картина. Видимо, товарищи считают, что комсомольский энтузиазм, с которым мы приехали сюда, все стерпит? Нет, дорогие товарищи, — Хомяков повернулся к Данилину и Быстрову, — вы ошибаетесь. Давайте договариваться: если мы нужны здесь, если хотите, чтобы свои молодые, кипучие силы мы отдавали сооружению гиганта химической индустрии, — создавайте условия для героического труда…

Общей, единой реакции на речь Валерия в первый момент не было. Потом собрание загудело, кое-где раздались жидкие хлопки, послышались выкрики.

— Правильно!

— А чего тут правильного?

— Ничего, пусть начальники ответят.

Быстров, увидев тревогу в глазах Снегова, легонько тронул его за руку:

— Что загрустил? Для затравки это неплохо. Послушаем, что скажут другие.

Виктор Зарубин сидел в окружении ребят на гусеницах экскаватора и внимательно слушал выступления. Речи матроса и особенно Хомякова его обеспокоили. «Где-то я видел этого парня», — подумал Виктор, когда Хомяков шел к трибуне. И сразу вспомнил: да это же сосед по вагону…

Говорил Валерий уверенно, гладко, но его слова вызывали у Виктора чувство досады и протеста. Хомяков задел и как-то приземлил чувства, с которыми Зарубин ехал на стройку. Что же он мелет такое? Ведь не за длинным рублем мы ехали сюда? Как это уйдем, почему? Виктор видел, что сидевшие вокруг него тоже слушают хмуро, нервозно перебрасываются двумя-тремя отрывистыми словами. Но кое-кто увидел в этой речи иное. Юноша, сидевший на чурбаке впереди Зарубина, восхищенно проговорил:

— Отчаянный парень. Дает прикурить начальству.

Виктор, может, и не стал бы выступать, но слова парня подстегнули его, и он, торопливо спрыгнув с машины, стал пробираться к сцене. Шел смело, а когда поднялся на трибуну, сердце стало биться чаще. Тысячи глаз смотрели на Виктора пытливо, напряженно.

— Я не согласен с некоторыми выступлениями. Товарищ Хомяков очень уж мрачную картину тут нарисовал.

Котлован загудел, раздались голоса:

— А вы критику не зажимайте. Перед начальством бисер хотите метать?

— Правильно говорит, чего там.

— Ничего правильного.

— Вам что, демагогия по душе?

Зарубин, дождавшись, когда стало тише, продолжал:

— Конечно, и за такой короткий срок порядка на стройке могло быть больше. Ерунды пока много. С этим согласен. Но вот с чем не могу согласиться, так это с заявлениями некоторых товарищей, что, дескать, в случае чего — уйдем. Нет, дорогие товарищи, не уйдем. Не затем мы сюда ехали. И даже прыгающие лягушки в палатках (а они и в нашей есть) нас не испугают. Ну, а если и уйдет кое-кто, плакать не станем…

Из рядов послышался смех, раздались голоса:

— Верно!

— Шпарь, Зарубин, прямой наводкой!

Виктор, копируя жест Хомякова, поднял руки над головой:

— Да, мы приехали вот этими руками возводить «Химмаш». И я уверен, руки тех, кто приехал действительно строить, не возьмутся за чемоданы, пока завод не будет готов.

Эти слова были встречены такими шумными аплодисментами, что Быстров подтолкнул в бок Снегова:

— Понял, каково настроение у ребят?

А Зарубин, повернувшись к руководителям стройки, закончил:

— Начальству же пусть будет известно: работать будем как надо, но и ругаться будем отчаянно. Спуску не дадим ни себе, ни вам.

…Теплый майский вечер опускался на стройку, окутывая темнотой все огромное поле Каменских выселков; совсем замаскировал кайму дальнего леса, и только строительная площадка главного корпуса «Химстроя» ярко светилась. Здесь все еще кипели страсти.

Быстров обратился к Данилину:

— Как, Владислав Николаевич? Надо отвечать комсомолии.

— Теперь уже твоя очередь. Ребятам пока многое трудно понять, не строители они. Все образуется. — Но при этом он так посмотрел на стоявших здесь же начальников участков, что те, поеживаясь и насупясь, стали с преувеличенным вниманием вглядываться в развешанные чертежи.