Насмешливое вожделение
Шрифт:
Был август, его последние дни. Сухой западный ветер с континента воздвиг над городом горячий влажный купол. Листья вдруг зашумели, кроны зашевелились. На водной глади реки замерцала рябь. Свет, ставший прозрачным, залил фасады домов, которые вдруг посветлели, зазеленели, заиграли нежными оттенками. Настало время уезжать.
Вернулся Фред. Он не был доволен тем, что было сделано. Но был доволен собой. С Мэри, — сказал он, — мы хорошо понимаем друг друга, — и добавил, — здесь мой дом. Мэг в Нью-Йорке. Похоже, она там останется. Каждый вечер он бегал до парка Одюбон. Ирэн тоже в Нью-Йорке. Каждый вечер бегает до Центрального парка.
Гамбо уехал. По телефону найти его не удалось. В его квартиру вселилась черноволосая палестинка из Аризоны. Поставила в холле новый красивый велосипед. У нее на ногах были белые носочки. Она поступила в Колледж
Грегор и его landlord по-дружески урегулировали вопрос с электричеством. Landlord извинился. — Вы хреново тогда выглядели, — сказал он, — но таковы уж все творческие личности. Залога не вернул. Из-за имущества, уничтоженного пожарными.
Перед отъездом на Канал-стрит он увидел Луизу. Она сидела перед магазином на тротуаре, на спальном мешке. Иногда вставала и обращалась к прохожим. Она продавала маленькие тетрадочки. Ее пшеничные славянские волосы, спадавшие на лицо, трепал ветер. Некоторое время он наблюдал за ней. Все проходили мимо. Тогда он к ней подошел. Она посмотрела на него отсутствующим взглядом. Я продаю пьесы, — сказала она. — Пьесы? — В маленькие тетрадки она переписала диалоги из произведений Теннесси Уильямса. — Это одноактные пьесы. Иногда кто-то покупает. Человек благодаря им духовно обогащается… Обогащайтесь! — сказала она. — Enrichissez-Vous. Это ей Гамбо посоветовал? Луиза пожала плечами. Кожа на ее лице и руках потрескалась. От ветра. Видимо, спит в этом мешке на берегу реки. — Где Гамбо? — Гамбо в тюрьме. Получил три года. Гамбо в тюрьме… представил, как он там, круглый энергичный и свободный человек… в помещениях с углами… с острыми краями.
Подошел мужчина с редкой рыжей бородой. Через плечо мешок. — Я теперь с ним, — сказала она. Я не могу ждать три года. — И дала Грегору крошечную тетрадку, в которой красивым почерком был переписан короткий диалог Стеллы и Ковальского. — А порошок? — спросил Грегор. — Perlainpainpain? — Она улыбнулась.
Мне пора, — произнесла она. Он смотрел, как они уходят сквозь сутолоку дневных покупателей, унося на плечах, все, что имеют. Мужчина поднял пустую консервную банку, сплющил каблуком и бросил в мешок. Луиза еще раз обернулась. — Гамбо просил, чтобы ты его навестил, — крикнула она. — Ты ему нужен для того, что он пишет, для «Конечной остановки».
Анна, наконец, известила о своем приезде. Она прилетает в Нью-Йорк в начале сентября. Фред помог ему найти квартиру. Он будет жить в здании, которое называется «Уитби», соученик Фреда по колледжу уехал, и жилье будет два месяца свободно.
Больше ему здесь делать нечего.
Он ни с кем не прощался. Все это уже давно было сделано. Однажды утром в «Сторивилле», когда он ел бобы с рисом. Бобы с рисом тоже были давно.
Глава двадцать шестая
ЗУД ХОФФМАНА
Когда он приехал, в Нью-Йорке была зима. На улицах слякоть. Лето закончилось, листья пожелтели, небоскребы отсвечивали желтым и коричневым.
Квартира была на первом этаже старого, хорошо сохранившегося дома на 45-й Улице, на западе. Недалеко отсюда почти год назад он испытал то, что называют — культурный шок. Можно подумать, что ты попадаешь в фильм. Вдруг оказываешься в кадре, знакомом зрителю любого провинциального кинотеатра в большой деревне, под названием планета Земля. Силуэты небоскребов и мостов, черные лица и желтые такси, Эмпайр Стейт Билдинг и Универмаг «Мейсис», река огней и светлое небо; все это просто декорации какой-то студии, где для тебя тиражируют образы, и в стенах которой ты внезапно оказался. В тот раз он остановился в отеле «Эдисон» на 52-й. Тогда при посадке его под крыльями самолета встречала ледяная морская равнина, иллюминаторы замерзли, приземлялись жестко. Культурным шоком была сверкающая огнями снежная каша на Таймс-сквер, пульсация огней и тел, культурным шоком были бездомные, которые грелись над паром из канализации, и черные лимузины, которые пришвартовывались к театрам, как корабли. Был мороз, улицы покрыты грязной жижей. Жизнь открывалась новому сюжету.
А сейчас была почти осень. Вечерами ветер с Атлантики разрежал теплый воздух, висевший над улицами. Светлое небо подрагивало над суматошными огнями большого города.
Привратник, передававший ему ключи, лениво перемещался
по своей каморке с решетчатым оконцем. Долго и недоверчиво рассматривал его документы.«„Уитби“, — произнес он и щелкнул пальцами. — „Уитби“ — это не просто дом».
Это «не просто дом» и щелкающие пальцы означали то, что Грегор уже понял: не просто, потому что в нем живут люди искусства. Прибитая в углублении над дверью бронзовая табличка с названием уже слегка потускнела. Фасад тоже потускнел, штукатурка местами отвалилась. У входа возле привратницкой сидели старики. Когда-то все они были известными актерами и музыкантами. Старик в черных очках и с тростью — Уолли Рэдоу, некогда звезда бродвейского мюзикла. Нунцио Монделло, носит маленькую шляпу и искусственные зубы. В свое время он играл с Бенни Гудманом. «Уитби» был домом с давней репутацией. «Уитби» был домом для деятелей искусства, вышедших в тираж. Или для провалившихся. Старики были известны, молодые жили в «Уитби», потому что не могли себе позволить жить в другом месте. Они бегали с прослушивания на прослушивание и получали пособие. Старого, приветливо встретившего Грегора музыканта, звали Вилли. В его ногах лежала собака. Вилли был слеп.
«Уитби» был местом своеобразным и, несмотря на возраст, довольно оживленным. Он и сейчас стоит, если его не снесли.
В любом случае Фред Блауманн этому миру, миру «Уитби», не доверял. Слишком алчный. Поверхностный. Как и его однокурсник по колледжу, который, обладая такими же скромными способностями, как Мэг, вдруг ударился в актерство. В Нью-Йорке, — сказал Фред, — около десяти тысяч актеров, ждущих своего шанса. По крайней мере половина из них обречена на провал. Это значит прослушивания, ожидание ролей, прозябание и постепенная деградация. На столе в квартире однокурсника стояли грязные стаканы и бутылки с остатками вина. На красной винной поверхности образовалась белая плесень. Кто-то здесь жил, кто-то ждал ночью такси. Чужая квартира была вполне артистической: на столе недопитое заплесневелое вино, в углу пианино, на стенах висели художественные фотографии. Актер, который мог стать доктором наук, а вместо этого стал одним из тысяч ожидающих ангажемента, на фотографиях не выглядел неудачником. Было не похоже, что он бегает с прослушивания на прослушивание и стоит в очереди за пособием. Улыбающийся блондин в бейсбольной форме, которого обнимают за плечи однокурсники, в том числе Фред. Женщина в шляпке с распростертыми руками, сидит напротив него, откинувшись на стуле, — сцена из спектакля. Компания актеров после премьеры в ресторане среди бокалов и остатков еды. Все еще блондин, но с уже поредевшими волосами, с темными кругами под глазами, возле пианино в этой же комнате. Вся стена оклеена фотографиями. В центре увеличенный групповой снимок, тоже из какого-то бара, который пересекала размашистая подпись. Постаревший светловолосый актер стоял во втором ряду с трубкой в руке. За столом среди большой группы было лицо, которое Грегор Градник сразу узнал: Дастин Хоффман. В углу стояла дата и несколько неразборчивых закорючек, видимо, посвящение. Дастин Хоффман улыбался. Почесав затылок, он сказал себе: «Что ты здесь делаешь, Грегор Градник?»
Это была квартира холостого мужчины позднего среднего возраста. Помещение было немного затхлым, некоторое время не проветривалось. Чем-то очень дурно пахло, Грегору показалось, что мочой. Он открыл окно в кухонном закутке. Оно выходило во двор, на мусорный бак у стены. Он пошел в спальню, там окно смотрело на улицу. Снаружи были железные решетки. Прохожих было видно от колен приблизительно до шеи, в зависимости от роста. Но ни головы, ни ног увидеть было невозможно, разве что мимо бы проходили карлики. Снаружи были приделаны железные решетки.
На дверце холодильника он нашел большой прикрепленный лист с жирно подчеркнутыми инструкциями. Все они начинались со слова «пожалуйста» и заканчивались жирными восклицательными знаками. Пожалуйста, не открывайте окна. Никогда!!! С одной стороны мусорный бак! Тараканы!!! С другой стороны улица! Взломщики!!! Окна противоударные, со звукоизоляцией!!! И воздухоизоляцией тоже, подумал Грегор. Никогда не выпускать кошек из квартиры! Никогда!!!
Ради бога, какие еще кошки?
Они сейчас в квартире номер 23 на втором этаже, у подруги Мэрилин. Она тоже актриса. Хотела бы, чтобы их забрали. Он поднял трубку, чтобы позвонить Фреду. Почему тот не сказал, что здесь живут еще и кошки? Он никогда не заботился ни об одной кошке, не говоря уже о двух. И… При мысли, как в огромном городе он будет бегать от одного landlord’a к другой landlady, у него закружилась голова. Он положил трубку. В отчаянии оглянулся и посмотрел на светловолосого любителя кошек на стене, стоящего позади Дастина Хоффмана. Ну, Градник, — сказал Хоффман, — и что ты имеешь против кошек?