Насмешливое вожделение
Шрифт:
«Сент-Маркс-плейс», — сказал таксист и потянулся. Был третий час утра, и вокруг кипела жизнь. Выйдя из машины, он оказался в толпе молодых людей. Они сидели на ступеньках перед зданиями, за окнами освещенных баров, тротуары были заполнены шумными фланёрами, одетыми в кожу, увешанными сверкающими цепями, пахло мясом с гриля и жареной картошкой. В осенней ночной сырости краски и запахи смешались в густую массу розоватого цвета.
У входа в дом номер пять он, протиснувшись по ступенькам между сидящими в обнимку парами молодых парней, долго жал на звонок. Никто не отозвался. Он посмотрел на окна: дыма нигде не было, воя сирен поблизости тоже не было слышно. Он прошмыгнул за жильцом, открывшим входную дверь, и поднялся по шаткой деревянной лестнице, которая вела круто вверх между узкими коридорами. Там стоял тяжелый уличный запах, никогда не выветривавшийся. Квартира номер четыре находилась на пятом этаже башни. Деревянная
«Простите, — сказал Грегор, — я ищу Мэг».
«Что?» — переспросил тот, слегка дебильно.
«Мэг, — сказал Грегор, — М-э-г. Холик».
Мужчина снял наушники.
«Нет ее, — произнес он. — А ты кто такой?»
«Друг Фреда, — ответил Грегор. Никакого впечатления это не произвело. — Профессор Фред Блауманн…»
«Нет ее, — повторил парень в розовом халате и надел наушники. — Завтра позвони».
Дверь перед его носом закрылась. Что он теперь скажет Фреду, который, затаив дыхание, ждет, сидя в прихожей, в Новом Орлеане, когда тихо зазвонит телефон, чтобы сразу же поднять трубку, до того, как проснется Tagenaria domestica, паук домовый. Что он скажет ему, человеку, который в беде? Может быть, они сильно поссорились, может быть, Мэг заделалась проституткой, стоит сейчас на Бруклинском мосту и смотрит на воду? Он постучал еще раз.
«Опять ты», — сказал акустически оснащенный.
«Это важно, — начал Грегор. — Фред ждет у телефона… в передней… Мэг и Фред…»
Парень в розовом халате снял наушники. Покрутил мизинцем в ухе.
«Сэр, — сказал он очень серьезно. — У вас вошло в привычку каждую ночь дубасить в дверь законопослушным американским налогоплательщикам?»
Его тон не сулил ничего хорошего. Повезло еще, что дверь не сломал, как было поручено.
«Нет, — благоразумно ответил Грегор, — я не местный».
«Хорошо, — вежливо произнес мужчина с волосатой грудью, не меняя модуляций голоса. — Тогда я бы вас попросил больше никогда, никогда так не делать. Никогда».
«Извините», — сказал Грегор Градник.
«Не за что», — произнес тот, надел наушники и хлопнул дверью так, что едва державшаяся штукатурка с обеих сторон посыпалась на пол. Грегор посмотрел на часы. Половина пятого. Ему пора в аэропорт. Что он скажет Фреду? Откуда ему позвонит? Там сейчас… сколько там сейчас времени? И где Мэг? А Мэг, оказывается, была рядом. Когда, выходя из дома, он пытался пробраться между сидевшими молодыми людьми, его кто-то окликнул.
Мэг сидела среди них, курила и смотрела на него своими красивыми, никогда не спящими глазами. Он торопливо объяснил, время сейчас, и правда, поджимало.
«Ааа, Фред, — сказала Мэг. — Какое этому человеку дело?»
Грегор Градник объяснил, какое дело: сидит в прихожей и ждет телефонного звонка.
«Хорошо, — сказала она и медленно встала. — Я ему позвоню. Там наверху спят?»
«Нет, — ответил он, — мне кажется, там сейчас музыку слушают. И не в самом лучшем настроении».
Она пригласила его на кофе.
«Спасибо, — произнес он, — мне надо ехать в аэропорт».
Светало. Шума на улице поубавилось, молодые люди разбрелись по домам. За исключением тех, кто никогда не спит. Дневной свет смешивался с тусклым, обессилевшим освещением баров.
Он спустился в метро и стал ждать поезда в аэропорт Кеннеди. Терпение быстро кончилось. Он выскочил на улицу и начал ловить такси. Только возле Юнион-сквер-парка удалось домахаться и докричаться до желтого автомобиля.
Он перескакивал через узлы и чемоданы, отталкивал людей на траволаторе, которому не было конца. До приземления самолета оставалось несколько минут. Он бежал, меланхоличный идиот, в объятия Анны, в объятия дома, занемогший от внезапного натиска меланхолического вещества. Наконец-то, скажет она, наконец-то, выдохнет ему в ухо. Когда он, весь взмокший, примчался, в конце концов, в зал ожидания,
то наткнулся на вытянутые лица. Самолет задерживался. Реальные самолеты, те, которые обязательно должны прилететь, всегда задерживаются. Подавить и рассеять напряженное ожидание, вытеснить его назад, в другую ячейку памяти. Все, что живо и что грядет, переместить на дно сердца, замуровать: прошлое, индивидуальность, лицо, тело, улыбку, размокшее поле, шумящий лес, запах реки, тихую улицу, прозрачную гору; все умертвить, глубоко заморозить. Вернуться в состояние покоя, глухой обороны, в ощущение неощущения, бесчувственности, приобретенное за время долгого и нелегкого пребывания за границей. Полученные, усвоенные знания о том, что память, погружение в нее, приносит боль, начинает нарывать, резать, иногда боль выводит из строя на несколько часов. Все смотрели безропотно, взгляды были погружены в себя. Все ожидающие по-американски нарядно одеты, с цветами и подарками в руках, с сигарами в подрагивающих пальцах. Неспешная, размеренная прогулка по клетке.Как только он присел, кто-то предложил ему закурить. Черноволосый южанин молча протянул ему сигарету. Благодаря этому радушному и естественному жесту, на которое способны только выходцы с юга, те, кто ничего не требуют взамен, ибо главное воздаяние — это взаимное понимание мира, взаимопонимание, благодаря этому естественному жесту, последовавшему за тем, как он захлопал по своим пустым карманам, он вдруг… вдруг оказался сидящим совсем в другом месте. На скамейке какой-то сельской железнодорожной станции на юге Сербии. Черный деревянный пол, зал ожидания полон крестьянок с корзинами, мужчины пускают в потолок клубы дыма. Позади у него бессонная ночь, два раза по два часа в карауле. И Анна приезжает.
Он вышагивал вокруг караульного помещения с заряженной винтовкой на плече. Сапоги равномерно чавкали по грязи, в ночи раздавался гам разудалой цыганской свадьбы. Она больше не была разудалой: песни под звездным небом уходящей ночи становились все более печальными, страдальческими, чувственными. Здесь время двигалось по-другому, с ветром. Цыгане пели сербские песни, восточная чувственность и славянская печаль, ах, славянская душа. Ветер доносил звуки труб, барабанов, чуть позже гармоники и скрипки. Когда по небу уже начал разливаться утренний свет, а звезды — меркнуть, гости запели сербскую песню, слова которой он отчетливо различал между порывами легкого ветра. Парень просит девушку открыть ему дверь. Открой мне дверь, лилейная Ленка, чтобы я тебя увидел, лилейная Ленка, уста твои. Кожа у нее лилейная, а губы алые, пусть она откроет ему дверь, тогда он их поцелует. И вдруг он почувствовал, что лилейно-белая кожа Анны, ее алые губы где-то рядом, что они повсюду, они там, в вышине, среди меркнущих звезд, в утреннем августовском рассвете, который отражается в окнах спящей казармы; что теплое поле, размокшее от дождя, пряная трава несут запах этой кожи. Как в лихорадке, он ждал той минуты, когда придет смена. А потом были еще два часа в казарме, среди спящих тел товарищей, с сигаретой, взглядом, упертым в низкий потолок, со звуками цыганской музыки и с Анной, сидящей в купе поезда, едущего на юг из далекого, за тысячу километров отсюда расположенного города, который сейчас, когда бегущий пейзаж умиротворенно и неопровержимо наполняет это великое утро, остался далеко позади.
Он ждал этого утра восемь месяцев, месяц боролся за увольнительную, молниеносно выполнял любую команду, всю ночь печатал для командира какие-то приказы, носился по грязи, был первым на утреннем построении, пока, наконец, не дождался командирской улыбки, улыбки с золотым зубом, и подписи, сделанной рукой с перстнем. Величественная подпись, обещавшая три дня свободы. После того, как утром они сдали патроны и нажали на курки направленных в воздух разряженных винтовок, у него осталось еще два часа до прибытия поезда. Умывался и брился он холодной водой, царапая кожу. Хотел избавиться от запаха казармы, солдатской формы, всего хоть отдаленно армейского. Весело получил несколько сальных наставлений от часовых новой смены и попрощался, как будто навсегда покидал эти мужские спальни, сырые коридоры, разящие дерьмом и лизолом уборные, пропахшие кофе, коньяком и сигаретами офицерские кабинеты, воняющую луком столовую, бывшую когда-то конюшней, пахнущие оружейной смазкой винтовки и штыки. Ясным утром он шел по маленькому южному городку мимо низких покосившихся домов, потом через цыганский квартал, где плясали пьяные гости, пришедшие на свадьбу, резали ягненка и спускали его кровь в сточную канаву… Поезд опаздывал. Реальные поезда, те, которые обязательно должны прибывать, всегда задерживаются. Он сидел в зале ожидания, пол которого был черен. Черноволосый мужик рядом предложил ему сигарету. От мужика пахло утренней свежестью, полем и овцами. Со стены на него смотрел румяный товарищ Тито. Любящий взгляд великого вождя, который сопровождал Грегора Градника всю жизнь, с самых детских лет: румяные щеки, длинный мундштук с сигаретой, массивные перстни, сверкающие ордена на белом мундире. Он с благодарностью смотрел на родное лицо своего Верховного главнокомандующего, который, посредством своего лейтенанта, дал ему три дня увольнительной.