Насмешливое вожделение

Ирэн Андерсон и Питер Даймонд. Грегор Градник наблюдал за ними, в конце концов, он ведь был наблюдателем, наблюдал и пытался понять, напал ли он на след чего-то, не совсем ему ведомого, незримо присутствующего, чего-то блауманнского.

2

В воскресенье утром они выехали из города в бухту Баратария. Пять человек на большом старом «бьюике». Мелькал залитый солнцем южный пейзаж, светлые дома в колоритных оттенках, редкие деревья, ухоженные плантации, потом кустарники, неторопливые беседы, музыка в машине, кинематографическая езда по гладкой коже Америки.

Дом, Анна, друзья, тишина домашнего кабинета, все, все это вдруг оказалось очень далеко. Он почувствовал, как давно он здесь, очень давно. Бесконечное пространство дало ощущение перемены: куда ни кинь взгляд, не только в конце этой прямой дороги, но и там, до горизонта, везде новые лица, улицы и пейзажи. Здесь была жизнь. Все остальное осталось по ту сторону горизонта, а перед краем горизонта поблескивала поверхность океанской бездны. И вдруг протяженность пространства благодаря неуловимой метаморфозе сменилась протяженностью времени. Он пробыл здесь всего-то несколько месяцев, и вот уже весь мир, которому он принадлежал всем своим существом, погрузился в размытое и безмолвное прошлое. Он знал, что в любой момент может призвать этот мир со всеми его образами и голосами обратно, поэтому бросил его в ожидании, что рано или поздно он снова к нему вернется. Его размышления прерывал уличный крик, музыкальный аккорд, мельтешение кадров на экране телевизора. Новый мир был хрупким, как хрусталь, надо быть осторожным, чтобы его не расколоть. Всего одна живая история из прошлого объединила бы оба мира, воображаемое бы разрушилось. Но предметы, картины, книги с той стороны не разбивали хрусталь. Их присутствие позволяло верить, что есть что-то еще, что-то из прошлого, то, что нерушимо продолжает жить своей жизнью, вот только жизнь эта без живого контакта, она абстрактна. Там воображаемое, а реальный мир здесь. Почерк Анны, ее живой голос по телефону, это, конечно, что-то другое. Это живые вибрации сердца, которые рука передает почерку на бумаге, а голос — телефонной трубке. Но это все равно далеко, так далеко. Она именно так и говорила: как ты от меня далеко, как далеко. Не может быть не далеко, ведь так и было задумано.

В сиротливом магазине жена Фреда вдруг прямо затряслась от случайной находки: нашла бутылку вина из Словении, из окрестностей Марибора. По ту сторону хрустального колокола возникли образы: покрытые виноградниками холмы, осеннее солнце, родина сквозь призму разрозненных фрагментов. И представление, что вот оно, живое соприкосновение с той жизнью. Но если пространство искажает временное измерение, то эта бутылка все ставит под сомнение. Ведь жизнь в ней продолжает свое независимое течение. Она в рождении, взрослении и смерти этого вина, сейчас едва живого на нагретой полке какого-то магазина в безымянном месте нижней оконечности Луизианы.

И снова вперед, езда по ровной дороге, по пронизанной солнцем упругой коже Америки, под музыку кантри и обрывки разговоров. Мгновение, вмещенное в пространство, измеряемое счетчиком пробега автомобиля, мгновение еще длящейся где-то жизни.

3

В каком-то баре у дороги, здесь все происходит у дороги, они ели розоватое мясо крабов, оставив после себя гигантское кладбище их панцирей. Грегор попросил бокалы и откупорил бутылку словенского рислинга. Этикетку сохранил, как почившее доказательство существования здравствующего вина. Фред вино похвалил, похвалил и его текстологический анализ воскресной телевизионной проповеди. — Исторический контекст! — воскликнул он, — исторический контекст! Его-то американским студентам не хватает. У Джойса этот контекст есть, у Джойса каждая фраза … Спустя минуту они с Мэри поссорились из-за слишком шумных арендаторов, придется их из той половины дома выселить. Но похвалу Ирэн услышала, похвалу вину, похвалу историческому контексту. Говорят? Не совсем?

Сбалансированный чеснок. Сбалансированный чеснок.

Ирэн Андерсон изложила свою идею какому-то биологу. — О бизнесе и чесноке? — поинтересовался Питер. — О поцелуях и чесноке? — Так Питер мило подтрунивал. Питер был творческой личностью, подтрунивать ему разрешалось, это относилось к искусству. Но биолог, говорят, был абсолютно серьезен. Концепция корректная, коммерчески интересная, возможно, даже осуществимая. Но! Ирэн подняла голову, милый подбородок вздернулся, она потребовала внимания. Но если они лишат чеснок той или иной кислоты или того, что вызывает неприятный запах, то разрушат внутренний органический баланс. За этим последовал вывод: мир пребывает в состоянии напряженного внутреннего баланса. Если убрать или изменить одну из молекулярных связей в этой структуре, то можно разрушить и изменить всё. В том числе свойства организма. У этого объекта больше не будет неприятного запаха, но он больше не будет чесноком. Он станет чем-то другим. Но этого Ирэн Андерсон и не хотела. Она хотела того же самого, но без дурного запаха.

То же самое. Но сбалансированно.

На обратном пути Фред и Мэри сидели на заднем сиденье. Известный профессор здешнего известного университета пререкался с женой о жильцах-арендаторах, которых он не может просто так выселить, он же не какой-то, извините, еврей-скупердяй. Далекие предки Фреда Блауманна были евреями, поэтому Фред имел право так сказать. Даймонд был за рулем и радовался появлению каждой велосипедной дорожки вдоль трассы. Ирэн сидела посередине и рассказывала о последнем случае изнасилования, который рассматривали в суде. Мужчина вломился в спальню женщины через окно, когда муж находился в командировке в Аризоне. Приставил ей нож к горлу. Пять лет — мягкое наказание для такого человека. Хотя машина была большой, втроем на переднем сиденье было тесновато. Ирэн сидела между Питером и Грегором, рассказывала о суде над циничным преступником. Грегор следил за мелькающим справа пейзажем, думая о ее горячем бедре под тонкой тканью, к которому все время невольно прикасался. Внутренний баланс молекул несколько раз нарушался. Каждый раз, когда это происходило, Питер Даймонд ударял по приборной доске, от чего стрелка на счетчике пробега неизменно странно колебалась, подобно магнитной стрелке компаса, качающейся между полюсами.

Глава седьмая СЛАВЯНСКАЯ ДУША И ИСКУСИТЕЛЬ

1

Магнитная стрелка раскачивалась между полюсами, между смехом и печалью. Неустойчивый, хрупкий баланс был нарушен.

В стране был издан тайный указ: никакой печали, жизнь прекрасна. Смех вырывался из глоток, выплескивался из динамиков.

В автобус ввалились шумные студенты. Молодой, невообразимо толстый, чернокожий, поворачиваясь к кому-то на заднем сиденье, орет прямо Грегору в ухо. — Как сам? Ништяк. Красава! — Смех. — Бог не любит, когда морда кирпичом [8] . — Смех. — Я большой, а ты малявка. — Смех. В ответ получает: Моча в голову ударила. Гогот. Как совру, так помру. — Смех, — devotio moderna, новое благочестие. — Когда шучу, тогда торчу [9] . — Весь автобус ржет, прямо сотрясается от хохота. Как прекрасны плачущие люди, — подумал Грегор Градник, — компьютер Блауманна наполнен плачем, тоской зеленой. А эти ржут. Вся эта часть мира ржет как подорванная, до слез, отчаянный хохот для здорового сердца. Смех наводнил континент.

8

«God doesn't like ugly» — название песни из альбома «Da Storm» группы O.G.C.

9

Реплики персонажа фонетически и фразеологически связаны с жаргоном жителей Луизианы.

Он брел по аудиториям, пошатываясь, брел по Бурбон-стрит. В этом городе чернокожие играли на похоронах джаз и хохотали. Хохотал Питер Даймонд, смеялась Ирэн Андерсон, Дебби смеялась, не останавливаясь. Как выяснил Гамбо, смеялись они неправильно, смеялись по указке, по установке на оптимизм. Тот, кто хотел заплакать, должен был спрятаться и запереть за собой дверь. Слезы на этом континенте запрещены. Хохотали по телевизору, ржали по радио. Утром хихиканье, вечером хохот. Смеялись на пару Дьявол и Бог. Печаль была безжалостно изгнана из этой жизни. Во Французском квартале, где не замолкало эхо адских взрывов хохота, печаль забилась в самые потайные закоулки.

2

За роялем в «Лафитте» сидит старая дама и наигрывает французский шансон. Толстый слой пудры покрывает глубокие морщинистые складки лица. Пудра абсолютно белая, лицо белое, платье черное. Каждый вечер она наигрывает французский шансон. Это Леди Лили. Весь Французский квартал ее знает, Грегор Градник не исключение. На курсах креативного письма ему сдали краткое эссе, посвященное ей, набросок впечатления, исповедь автора. Исповедующийся написал, что по залу разливалось половодье славянской души. Леди Лили русская. Иногда для Романа Попеску она исполняла русскую песню, и его румынская душа ликовала, она ведь почти славянская. Вокруг большого рояля расставлены барные стулья. Здесь устраиваются туристы, и тогда Леди Лили должна петь им «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Впрочем, этот Нью-Йорк так же далек, как русские степи, и туристы тоже чувствуют, что такое славянская душа. Петь без души Леди Лили не умеет.

В воскресенье вечером, после поездки на болота, небольшой бар пуст. В разгар вселенского веселья во Французском квартале здесь всего три славянские души. И официант, который, укрывшись за барной стойкой, читает спортивную газету. Леди Лили время от времени что-то наигрывает на рояле и вполголоса напевает. Играть она должна, чтобы привлечь гостей. Но никто не появляется. Луиза Димитровна Кордачова потягивает через соломинку коктейль «Карибское солнце» и изредка смахивает слезу. Луиза тоже сидит здесь каждый вечер. Она официантка, работает в кафе на берегу реки и весь день должна смеяться, улыбаться и хихикать. Поэтому по вечерам она сидит в «Лафитте» и слушает Леди Лили. Здесь слезы не запрещены. Луиза Димитровна Кордачова чувствует в Леди Лили то, к чему смог приблизиться только тот автор исповеди, слушатель университетского курса. Она потягивает коктейль, смахивает слезу и размышляет вслух:

«Леди Лили оттуда, откуда мои dad и mum. Ну, может, не совсем оттуда, это же огромная, невероятно огромная страна, даже больше Америки. Безбрежные поля и хлеба. Плавают по широким рекам и играют на гармони. Похоже на Каджун Кантри, но немного по-другому, тише. Белые свечи зажигают в черной церкви целыми связками. Букеты из тонких желтых свечей. Вечером читают романы. Девушки бледные и трепетные. Чтобы поправить здоровье, ездят на месяц в деревню. И там все равно плачут о ком-то, оставшемся в Москве. Они рвутся в Москву. А в Москве танцуют под огромными люстрами. Леди Лили была там, когда еще танцевали под огромными люстрами. На ней было белое платье, она мне рассказала. — Вот бы мне вернуться туда: здесь ведь только выпить и посмеяться. Но как я могу вернуться, я же родилась здесь, в Луисвилле, штат Кентукки. Девушки в той стране печальны не потому, что они бедные или их бросили. А потому что всем нравится грустить. Им вообще можно не смеяться».