Наталья

Собственно, он мой учитель самого недалекого прошлого, я должен говорить ему о достигнутых успехах, победах и боях. Но здесь другая ситуация, не было: дала или не дала. Хотя все они дают. Вопрос: в первый раз или нет.

Но при чем тут она.

— Борь, не хочется, в другой раз.

Он вглядывается, повернув лампу на меня.

— Что это у тебя зрачки такие расширенные?

— Не знаю, — говорю я.

— Как ты не знаешь, просто так они не расширяются. А это что? — он берет флакон со стола.

— Эфедрин. В нос закапал, простудился, еще с общежития.

Ему, доктору, даже в голову не приходит, что можно еще делать.

— Наверно, много закапал, а он сильнодействующий.

— Да нет, как всегда… — я осекаюсь, он не обращает внимания.

— Ты ел что-нибудь?

— Мне не хочется.

— А где Наталья?

— Она занята, родственники приехали.

— Ее ждешь, конечно? — догадывается он.

— Нет, Б., правда, не хочется.

— Ну, давай, я зайду позже, а то голодный с работы.

Он уходит, и кажется, что не приходил никогда. Но он возвращается.

— Хочешь музыку послушать?

— Что угодно, — отвечаю я.

— Сейчас принесу магнитофон сюда, а то у меня холодно.

Он приносит свой хороший магнитофон и ставит кассету. А мой — в общежитии, надо будет его девкам, что ли, подарить.

Звучит какая-то музыка и в первый раз за целый день расслабляет меня. Все, не пришла. Ну и что. Жизнь не окончена. Не умирать же из-за этого. А почему нет? Мысль эта мне нравится — о смерти. И думать больше ни о чем не нужно будет, и ждать не надо. Хотя я знаю, что все это глупости и ждать я буду: и завтра, и послезавтра, и долгие еще дни, до конца.

Брат остается спать у меня, осведомившись, не придет ли она. Я отвечаю ему, что замужние женщины по ночам не ходят. Они не ночные, они дневные или вечерние.

У него холодно, и он спит в моей кровати. Какая смена при-лагательных.

Утром он будит меня, уходя на работу, я поворачиваюсь на другой бок, засыпая. Заставляя себя, так как лучше ждать во сне.

Где-то передают сигналы точного времени. Кому оно нужно. Это уже прошло, значит, полдня.

Я решаю прождать еще два часа и пойти что-то купить поесть.

В коридоре тихо, ничьих шагов не слышно. Я вслушиваюсь и устаю вслушиваться, устал от коридорного безмолвия.

Верчу двушку в пальцах, но звонить не собираюсь. Мне не пять лет, и я не мальчик, чтобы сидеть и ждать ее с утра до вечера. Я встаю, одеваю дубленку, но решаю оставить записку ей в дверях.

Я выхожу из темного подъезда, щурясь на белый снег, приоткрываю глаза и не верю: прямо на меня идет Наталья, нет, это не она.

Она бросается мне на шею: град поцелуев. Господи, думаю я про себя, слава Богу. Но лицо каменное.

Она отклоняется:

— Санечка, прости меня. Я целый день искала вчера твой дом. Целый день и не нашла. Ну не смотри так.

Она целует мои глаза.

— Я знаю, что ты думал, но это все глупости. Я мечтала увидеть тебя вчера, — (тут я перестаю смотреть так), — но я заблудилась, пять раз обошла всю Таганку, а твоего дома не нашла. Улицы от площади лучами расходятся, и кажется, что каждая твоя. Я ведь и сейчас шла наугад. В поисках. И вдруг ты выходишь из подъезда, я даже не поверила сначала. Но такая шапка только у тебя… Я так обрадовалась.

Она обнимает меня. Она рада, а что говорить обо мне.

— Прощения тебе нет и не будет никогда, Наталья.

— Да, Саня, я согласна, только прости сегодня. Хочешь я на колени стану, если простишь, — она и вправду снимает сумку с плеча и… Я подхватываю ее и обнимаю.

— Наталья, ты что! Я не обижаюсь на тебя. В доказательство этого идем, беру тебя в магазин, вернемся, будем завтракать.

— Я тоже ничего не ела с утра, свекровь на Ленинградский вокзал к часу провожала, она «Стрелой» уезжала (лучше бы «Метеоритом»), слава Богу, уехала. Только проводила и сразу к тебе по кольцевой… — она улыбается, — …я так скучала без тебя.

— Придумываешь все, презренная.

— Нет, правда, — она опускает руку ко мне в карман. И я таю. — Прости, прости меня!

Я покупаю все в маленьком пустом магазине к завтраку. В булочной беру хлеб, чай, палочки и возвращаюсь с ней назад. Коридор уже мне не кажется мрачным и темным. Мы подходим к моей двери, в которой торчит записка.

— Это для меня?

— Нет, — отвечаю я. — Для Пушкиной, Натальи Александровны.

Она раскрывает и читает.

— Какой слог, Санечка. Платон прямо.

— Два, — улыбаюсь я.

Она открывает дверь, которая была просто прихлопнута, и пропускает меня. Я начинаю готовить чай, нахожу в шкафу стаканы, ложки, кофейник, в котором кипячу воду для чаепития. Она все нарезает. И тут я вспоминаю, что забыл сахар. Лезу в шкаф, там чья-то пачка.

— Наталья, как ты думаешь, дочь хозяйкина не обеднеет, если мы возьмем ее сахар?

— Я думаю, она должна быть счастлива.

— Тебе смешно, а я ничего не ел вчера, тебя ждал.

— Бедный Саня, — целует меня, — а я нажарила вчера цыплят-табака для тебя и, как дура, носилась по Таганке с ними. Вечером им пришлось скормить, иначе испортились бы.

— Наталья, — говорю я, сильно сжимая ее, так, что она хрустит.

— Давай, Санечка, еще сильней…

Ее даже не смущает, что чай в граненых стаканах, она не обращает внимания.

— Это твой магнитофон, Саня? Еще один?

— Это брата, тот в общежитии. Хочешь музыку?

Она кивает.

Я ставлю наугад одну из пяти кассет. Звучит прекрасная песенка, которая мне нравится: «Pretty Woman…»

— Наталья, что значит это?

— «Красивая женщина» или «приятная».

— Не зря тебя в институте учили, даже перевести можешь. — Она смеется. — Это как о тебе, Наталья.

Она оставляет все и подходит, склоняясь надо мной. Опускается рядом.

Я раздеваю ее сам, и мы ложимся в объятия друг друга. Я гашу лампу у стола и отмечаю сиротливый недопитый чай.

— Наталья, — говорю я, — ты красиво кушаешь…

— Саня, — она целует меня в губы.

Я не могу больше ничего говорить. Она прекрасна сегодня и ее любовь неистова. И у меня все получается, не так, как…

По-моему, уже поздно, когда мы отрываемся друг от друга.

Я щелкаю выключатель у кровати, свет зажигается.