Наталья

— Б., — говорю я, запыхавшись, — я побежал, давай.

— Чего давай?

— Ключ.

— Сядь, — говорит он, — успеешь.

— Ну что? — я сажусь.

— Просто брата давно не видел, — говорит он, — посмотреть хотца.

— Смотреть не на что. Подстригли так, что шапку снимать не хочется.

— Ну, мне-то снимешь?

Я показываю, и он начинает кататься со смеху по кровати, на которой сидел. Да, думаю, совсем дело швах.

— Ключ на столе, — говорит Б.

Я беру.

— Ты сейчас вернешься?

— Да.

— Зайди ко мне. И не забудь деньги хозяйке отдать завтра, сегодня она у дочки.

— Хорошо. — Я выбегаю из двери и бегу по коридору.

Форсирую расстояние перебежками, как нас учили на военной кафедре, разве что не переползаю отдельные участки. Опыт у меня есть. До метро всего пять минут. А театр рядом с метро.

И вот такой оболваненный я появляюсь перед ней у театра на Таганке. Шапку пока снимать не надо. А когда придем домой — о ужас!

— Нет лишнего билетика?

— Чего? — не понимаю я.

— Билета на сегодня.

Ох, это же популярный театр, а я и забыл совсем. Вечно сюда всем билета не хватает. (Напечатали бы на всех…)

— Нет, к сожалению, нету.

— Спасибо.

Я всматриваюсь в толпу, выходящую из метро, прищурив глаза. Я определяю ее по платку или дубленке. Лиц я все равно не вижу, расплываются, а очки при ней — не одену никогда. Проходит минут десять уже, пятнадцать, ее все нет. А толпа из метро растет, кончилась работа, пресловутый «час пик». Где же она?

Спрашиваю время у стреляющих билетики, уже человек пять, и все спрашивали у меня: неужели я похож на того, кто имеет… Говорят — шесть двадцать. Я опять замерзаю.

С визгом останавливается машина, и из нее быстро выходит молодая женщина, в платке, похожем на Натальин. Очень неплоха. Она подходит ко мне. Это же Наталья!..

— Опять ты меня не узнал, Санечка!

Я гордо молчу. Она быстро наклоняется и целует мою щеку. Как будто так было всегда. И смотрит на меня.

— Саня, не обижайся. Я из дома без пяти шесть только выскочила. Свекровь приехала.

— Что такое свекровь? — я не знаю родственных связей.

— Его мама. Устраивать нашу супружескую жизнь, только ее не хватало. Сейчас сидят меня обсуждают. Говорят, переменилась.

А я думал, она устроена.

— Как же ты ушла? — Я восхищен, и что за дурацкая привычка, обижаться.

— Придумала с подругой и занятиями что-то. Это не интересно.

— Да? — киваю я и смотрю на нее во все глаза.

Нас толкают вокруг, начался съезд театральной публики. Спрашивают, нет ли лишнего билетика. Нет, спокойно отвечает она. Я ничего не слышу и никого не вижу, только ее лицо.

— Ну что, пойдем гулять, Саня?

— Да, как обычно, на набережную.

Я засовываю руки в карманы, а она снимает варежку и кладет свою руку, сама, в мой карман. Я сжимаю ее ладонь.

— Хочешь яблок? — спрашиваю я.

— Очень, я с утра ничего не ела.

— Наталья…

— Саня, не успела.

— Идем в гастроном.

— Нет, не хочу. Хочу только яблок.

— Идем! — Я сжимаю ее руку, и ей уже не вырваться.

Мы заходим в гастроном. Я покупаю докторскую колбасу, прошу нарезать, и две городские мягкие свежие булки. Выходим из гастронома. Я делаю два громадных бутерброда и вручаю ей. Она распоряжается, отдавая один мне. Подхожу к ларьку и беру пять огромных красных яблок, венгерских, «джонатан» называются.

— Можно начинать, Наталья. — Мы спускаемся по снежному тротуару к набережной.

— Саня, неудобно на улице.

— Наплевать на всех. Кушать хочется, надо есть. Начинай, я то я умру с голода.

Она откусывает и смотрит на меня.

— Все в порядке? — спрашиваю я.

Она кивает и улыбается. Я вонзаюсь так, что у булки, по-моему, трещат бока. Она с восхищением смотрит на меня, и — как треть большой булки исчезает в мой рот.

— Ой, Саня! — только и восклицает она. — Какой рот…

— Угу, — урчу я и, прожевав, говорю: — Наталья, положи пока яблоки в сумку, руки мерзнут.

У нее черная сумка из жатой кожи, которая мне очень нравится. В боковых кармашках она обязательно приносит мне сигареты, от которых мне иногда удается отказаться, но никогда не до конца: она все равно заставляет брать. Она раскрывает ее сразу и запихивает туда яблоки. Сумку жалко, она такая хрупкая.

— Саня, ты, по-моему, замерзаешь. Идем в подъезд, я тебя согрею. — Я никогда ей не возражаю, прямо сам на себя не похож. Мы стоим и греемся у батареи внутри какого-то подъезда. Исходя из чего я подбираю подъезд: без запаха. — Теперь хоть доем твой вкусный бутерброд, — говорит она, кусая булку. Я вижу, он ей правда нравится. — Никогда не ела на улице, — она улыбается.

— Ты много чего еще не делала, — двусмысленно говорю я.

Она сияет:

— Но с тобой научусь, ты хочешь сказать?

— Ага.

Она смеется.

Мы съедаем все без остатка и вдруг — целуемся. Это совсем неожиданно, я забыл, что мне можно прикасаться к этой женщине. У меня никак не родится к ней отношение — как к женщине, которую хочется. То есть как к другим. Когда-то было… То есть я не могу объяснить. Она мне нравится как женщина. Она бесподобна. Но раз меня не тянет в постель, значит, это что-то большее, очень редкое для меня. Я вообще не думаю об этом, даже не могу представить себе: она — и моя. Поэтому я сам воздвигнул какую-то канву ореольной черты вокруг нее и не переступаю.

Я смотрю в ее глаза, они близко, губы почти не отрываются. Неполная темнота подъезда закрывает тенью ее глаза. Наверху хлопает дверь. Мы выходим на улицу.

— Бедный Саня, — говорит она, — ты совсем замерзаешь от московского холода, да? Ты же тепличный мальчик, вырос под солнцем.

— Да, — улыбаюсь я, а сам потихоньку заворачиваю ее на ту улицу, где дом.

— Квартира нужна, — говорит она, — как никогда… А то ты совсем простудишься и отморозишь себе все. Потом наследства не будет, — она смеется.