Наталья

— Не знаю. Снимите ваши пелчатка. — Он останавливается и смотрит на меня.

Я поднимаю голову от снега.

— А пошел ты на х… — говорю я.

И жду его реакции. Он обалдевает, его маленькие глазки расширяются, он поворачивается и уходит в сторону от меня, к другим, лежащим на равных промежутках друг от друга. В самом снегу.

Через полчаса занятие кончается. Я быстро иду в подвал и физически засовываю ноги в батарею, а руки — под холодную ледяную воду. Иглами колет в ладонях, десять минут на них не действует вода, потом постепенно отходят. Только красные до ужаса, не переношу холода. Не успеваю я сменить сапоги и сбросить вторые шерстяные носки, которые сегодня же выброшу после этих мерзких сапог, как прибегает дежурный этот капитан, что на разводе дал мне два часа устава, и срочно тащит к зав. кафедрой. Есть у нас такой м… полковник Колоебенко, который любит начинать свои речи примерно так: «Что такое наша мать? Мать — это понятие емкое», — бесподобно, не правда ли?

Захожу к нему в кабинет, не ожидая ничего хорошего. Вообще от тех, кто при Сталине выжил и не пострадал, я никогда не ожидаю ничего хорошего.

— Товарищ полковник, по вашему распоряжению явился, — говорю я.

— Ты это где находишься? — тыкает он мне, хотя по уставу не положено.

— На военной кафедре педагогического института.

— Это не кафедра, это армия, забудь свой институт.

— Забыл, — сразу соглашаюсь я, люблю его слушать, мне забавно. Главное, глубина какая!

— Что забыл, — орет он, — я тебе напомню!

— Забыл, что это институт, — говорю я, — вы же сами сказали.

— А! — говорит он и минуту раздумывает. Это для него трудно.

— А ты знаешь, что такое армия?! Армия — это понятие емкое… — о, раз дошел до емкостей, скоро будут примеры, «как я воевал». — В армии надо подчиняться, беспрекословно, обязан слушаться. Ты знаешь, когда я воевал, командир скажет «под лед», так под лед, на дзот грудью, так на дзот, а ты на снегу без перчаток полежать не можешь. Распустилися, избаловала вас Советская власть.

— Ага, — соглашаюсь я. — Но ведь то какие командиры были тогда в войну, крестьянские, а сейчас, товарищ полковник, командующий состав Академии позаканчивал, понимает, где разум граничит с сознанием, сознание с разумом, а не просто солдатчина.

Он приодернулся, выпрямился.

— Вот вы, например, товарищ полковник…

— Ну ладно, ты демагогию не разводи, — не дает он, на всякий случай, мне продолжить. — Что вас там на филфаке язык чесать научили, я знаю. Вас там больше ничему не учат. В институтах они сидят! В армию вас гнать надо. И нам еще не дают вам показать жестко, что такое армия.

— Я понимаю, но мы ведь в институт пришли не для того, чтобы служить в армии, а чтобы учиться.

— Не рассуждать! Ты мне лучше скажи, куда ты старшего офицера на плацу послал?

— Никуда.

— Как это никуда?! Ты его на ху… — он успевает и обрывается, — ты туда послал. А? Да, тебя бы в армии за такие штуки под трибунал отдали. А ты тут…

— Но я никого никуда не посылал, честно. И что это такое «ху»… — я даже не знаю, — добавляю я.

— Как не знаешь? — он смотрит обалдело на меня.

— Не знаю я. Объясните мне, пожалуйста. Вы, как командир, должны объяснять бойцу все непонятное.

— Ты что, серьезно не знаешь? — он вопросительно смотрит на меня.

Я недоуменно гляжу на него.

— Это, — начинает он, — ну, это как мужской… в общем, ругательство.

И тут я не выдерживаю и улыбаюсь. Но вы бы видели его рожу!

— Строгий выговор, — орет он, — с занесением в личное дело!

— Есть, товарищ полковник, — еще громче ору я. — Разрешите идти?

— Убирайся, — рявкает он.

Я выхожу радостный, хоть отработку после четырех не дал, а то б от него я не отвертелся.

Подходит долгожданный обед. Я вталкиваю в себя горячую пищу в столовой недалеко от военной кафедры и думаю: чего они все от меня хотят, я же никого не трогаю.

В четыре я как угорелый проношусь мимо дежурного капитана с кафедры, он даже не успевает понять, что это я. Ко всем прочим несчастьям — меня подстригли после обеда. Проклятый полковник, начальник огневого цикла, эсэсовец Карайкоза, каждый раз гоняет меня стричься, то ему «баки» у меня кажутся длинными (ниже середины мочки уха), то затылок обросшим. Этот гад дает тридцать минут, и доложить ему потом о выполнении задания, то есть голову показать. А стригут наши цирюльники за сорок копеек и восемь минут, чтоб им руки повыламывало.

Добегаю до общежития, запыхавшийся, времени мало. К зеркалу даже боюсь подойти, взглянуть на себя, обкорнали как недоноска. Сбросив дубленку, сбегаю вниз к автомату и набираю номер.

— Борь, — быстро говорю я, — она дома?

— Кто? — не понимает он.

— Хозяйка. Я переезжаю сейчас.

— Нет, ее нет.

— О, проклятье!

— Но ключ она мне дала…

— Сразу сказать не мог?

— Может, ты поздороваешься для начала, Саша?

— Здравствуй, Боря, — говорю я.

— Здравствуй, Саша.

— Борь, меня подстригли так, что боюсь глядеть на себя.

— Опять на военной кафедре?

— Ага.

— Это ничего, когда я служил после института…

О Господи, и этот служил, еще один Колоебенко.

— Борь, — перебиваю я, — когда ты дома будешь?

— Часов в шесть.

— Постарайся раньше, хотя бы в полшестого.

— Не могу. Мне сорок минут ехать на транспорте.

— Хорошо, возьми такси, я тебе отдам деньги.

— Ты богатый у нас стал, это приятно. Только кушать потом не проси, кормить не буду.

Родной брат называется!

— Ладно. Итак, в полшестого.

— Куда ты несешься?

— Секрет, — говорю я. — Ну, пока, пока, пока!

— О, Наталья! — слышу его восклицанье, когда вешаю трубку.

Я несусь наверх. Вещи свои я бросаю в пять минут, у меня их немного, набирается одна сумка, — прекрасная жизнь. Зато вся стена обкреплена вырезками и снимками: гоночных машин, женщин и оригинальных ситуаций, всё в цвете. Я начинаю осторожно снимать, открепляя от стены. И складываю это на стол по размерам, чтоб не помялось. Наконец через час кропотливая работа закончена. Я смотрю на часы на тумбочке: четверть шестого. Вот это да! Опаздываю первый раз в жизни. Быстро пишу коллегам записку, что буду заезжать раз в неделю, чтоб не ляпнули коменданту, что я постоянно не живу здесь, а «то к вам же», объясняю, «кого-нибудь и засунут». (А я прописку потеряю.)

Хватаю сумку, кашне, дубленку и несусь вниз. Такси хоть сразу ловится, у гостиницы, где мы были с Натальей в ресторане.

— Быстро, — говорю я, — на Таганку.

— За быстро надо рубчик сверху, — говорит таксист, ухмыляясь.

Если вы хотите узнать, кто самый наглый народ у нас — это московские таксисты. Наглей еще Господь Бог не придумал.

— Хорошо, — говорю я, — поезжай только!

Он несется по скользким улицам и вправду лихо. Когда я нахожу дом на Таганской (по цвету, скорее, и форме, а не по номеру) и вбегаю к брату, проломив дверь, уже остается пятнадцать минут — до свидания.