Наталья
Шрифт:
— Тебе же понравилось в прошлый раз?
— Мне понравилось, но не пей, пожалуйста. Я чувствую, что я преступница.
Она набрала больше воздуха и выдохнула:
— Ты меня ставишь в безвыходное положение.
Меня как будто горячей волной окатили: так вот, значит, почему она приезжает.
— Хорошо, с завтрашнего дня я тебя ни в какие положения ставить не буду.
Она прильнула к моей шее.
— Будешь, — попросил ее голос, — мне это нужно.
Наши губы встретились, сначала мягко. Потом ее безвольно и нежно отдались моим. Мгновениями было такое ощущение,
— Санечка, — мы идем по улице, я провожаю ее, — ты позвонишь мне завтра?
— …да.
— Я буду ждать, обязательно, — у нее такой голос, что я бы отвечал и обещал на всё «да».
Она целует мои губы, прижавшись ко мне.
— Завтра в девять, — размыкаются ее губы.
…Она опять не может приехать, я говорю ей «до свиданья» и вешаю трубку. Что с ней происходит во время отсутствия, я не представляю. Со мной она одна, уходит такая ласковая, такая нежная. Стоит только отрезок времени пробыть дома, без меня, как голос ее моментально меняется, холоднеет, как будто и не была другая, такая податливая, все позволяющая, неистовая, утомленная, сильная-слабая, — моя, вся моя. Мне становится страшно от ее такого голоса по телефону, чужого, незнакомого.
Бросив трубку, я возвращаюсь домой. Может, я зря так быстро повесил трубку, не выслушав ее объяснения. Да при чем тут объяснения, если она вчера только обещала, что все будет, как я хочу, и сама просила, чтобы я позвонил в девять утра, как обычно. Я захожу в комнату, закрываю дверь. Но она теперь будет знать, что я обиделся, что мне это неприятно, попросту невыносимо, и приедет, сразу или как только освободится.
Весь день я слоняюсь из угла в угол в ожидании. Темнеет, судя по времени и щелям, но ее нет. Затихли шаги в коридоре, уже ходящие после ужина. Она не приехала. Ничего страшного, завтра в девять утра, когда я проснусь, она будет здесь. Я знаю, она будет.
Второй день, как близнец, похож на первый. Уже три часа дня, а ее нет. Значит, не будет. Попросту это конец, и какой же я дурной, маленький, если сразу этого не понял. Ей неудобно было сказать, просто она щадила меня. Ну что ж, и на этом спасибо. Как быстро, все кончилось, но почему? Теперь ее нет и, наверно, не будет никогда. Но мне не нужна эта жизнь без нее. Она пуста и бессмысленна. Я иду и умываю лицо холодной водой. Возвращаюсь, дверь, по-моему, не захлопывается, да теперь это и неважно.
Я лезу в папку, лежащую забыто в шкафу, и достаю его. Правая рука не дрожит. Она крепко сжимает хирургически блестящий скальпель. Я с силой прижимаю острое лезвие к едва синеющим пульсикам на кисти левой руки…
Это конец, облегченно думаю я. Потом вжимаю скальпель глубже и перерезаю все внутри. Иду спокойно и ложусь на кровать. Внутри как-то легко и даже возвышенно. Будто освободился от тяжелого груза, не нужно будет ждать… Но что так режет, невыносимо режет. Ах, это лампа на столе. Я щелкаю выключателем.
(Дальше я уже не помню ничего, я кончался. Я был счастлив — ведь это же из-за нее.)
Первое, что я смутно различаю, — склоненное лицо брата надо мной, вроде оно озабоченно, но такого быть не может,
или это не мой брат.Пальцами он пытается поднять (или задрать) мое веко.
— Борь, оставь в покое мое веко, — говорю я. — Я еще не покойник.
— Очнулся, наконец-таки. А я уж думал, мы тебя с того света не вытащим.
— Какая трогательная дума.
— Подожди, — говорит он зло, — очухаешься, я тебе устрою.
Сзади я вдруг различаю кого-то в белом халате.
— Кто это?
— Медсестра.
— Сам не справился, что ли? — хочу пошутить я.
— Чем? Ни бинтов, ни жгута, шприца — ничего. Из тебя уж и бить перестало, когда я вошел. Посмотри на простыни.
Простыня вся багровая. Я сворачиваю голову набок: левая рука наглухо перевязана. Пытаюсь приподнять…
— Опусти и скажи спасибо.
— Спасибо, — говорю я. — Девушка хоть интересная?
— Какая? — не понимает он.
— Которая за тобой стоит.
Он отодвигается, она улыбается мне, как пациенту.
— Я вижу, что все в порядке и мы тут не нужны.
Из-за стола поднимается еще кто-то в белом халате, но на расстоянии я не различаю лица. И обращается к моему брату:
— Ну, что, доктор, будем делать, в больницу его везти надо, в спецотделение… Или вам доверить?
— Да я уж послежу. Там ведь скоро не выпускают. У него это случайно вышло. Он мальчик впечатлительный. Мнительный, перемнил чего-нибудь.
— Хорошо, коллега, договорились. Запишу: случайный порез руки. Мы ведь тоже подотчетны.
— Большое спасибо.
Они уходят. Б. садится на кровать рядом со мной.
— Зачем ты, кретин, это сделал?
Я молчу. Он наклоняется и целует мою щеку, и так застывает, и вдруг, неожиданно, что-то теплое капнуло мне на щеку. Я не ожидал этого от него. Мне очень неудобно, мне стыдно.
— Б., ну не надо, я больше никогда так не буду, обещаю тебе.
Он отклоняется и уже голосом, пришедшим в себя, говорит:
— Я тебе, безмозглый, все мозги выбью, если ты только задумаешься над этим.
— Как это можно выбить мозги из безмозглого, Б.?
Он невольно улыбается.
— И что за такой ненормальный уродился, я не понимаю.
— Причем, как ни странно, Б., один нас породил.
Он смеется.
Я медленно засыпаю. Ночью мне тесно спать, мне жарко, у меня температура. Кто-то лежит рядом со мной, мне кажется, что Наталья, она, наконец, пришла. Я забываюсь снова и просыпаюсь от ладони на лбу.
— Ты весь горишь, Саша, — говорит он.
— Не переживай, тебе кажется.
— Я пришлю медсестру из нашей поликлиники, чтобы она тебе сделала уколы, очень высокая температура, — он выдергивает градусник у меня из-под мышки, мне и правда жарко, — а в районную поликлинику я звонить не могу: начнут выяснять, что случилось, и отправят тебя в психушку.
Он смотрит на градусник и ничего мне не говорит.
— Хочешь в психушку?
— Нет, Б., не надо, я буду хороший!
— То-то же, — он улыбается, — еще раз только прикоснись к своим корявым венам чем-нибудь, и я тебя туда отправлю в один момент. А оттуда скоро не выходят: посидишь там, ума наберешься.