Наталья

— Но тебя не просил никто лезть на нее.

— Я ему то же говорил, — смеюсь я.

— Это кто такая? Та Вера, что ли, что жила с вами в одном подъезде и — гуляла.

— Тогда она не гуляла, — вступаюсь за Верку я.

Отец смеется:

— Но зато потом добрала.

— Чтоб она была несчастна! — раздражается Боря.

Отец кладет мне руку на голову и гладит меня.

— Я вижу, потомок знает, когда вовремя соскакивать надо. Тебе бы не мешало у него поучиться, как это делается.

— Я бы ему по уху поучился, чтобы всякое дерьмо не притаскивал.

— Па, опять я!

— Ничего, Борик, поделаешь стрептомицинчика, и будет нормально. Как говорят, тот не мужчина, кто триппера не подхватывал.

— Это ты как уролог утверждаешь? — ехидничает Б., улыбаясь.

Отец прыскает.

— Нет, старые люди говорили.

— Понятно, — Б. многозначительно кивает.

— Ладно, пошли кушать, — говорит папа, — я проголодался.

Официантка берет у нас заказ и уходит.

— Как насчет пивка, Боря? — подмаргивает папа. Тот болезненно морщится.

Я смеюсь. Чисто нервный смех.

После обеда папа говорит ему:

— Однако, Борик, я смотрю, заболевание не повлияло на твой аппетит.

Мы все смеемся: в мире нет такого, что бы повлияло на Борин аппетит.

После обеда мы сидим в номере и играем с папой в «подкидного», это его любимая игра. Борик проигрывает, хотя и играет в эту игру сильно.

— Везет тебе, Боря, — говорит папа.

Тот грустно улыбается.

— Ладно, — говорит отец, — скрашу тебе существование.

Он достает бумажник в виде кожаного портмоне. Б. напрягается.

Отец вынимает красноватую купюру и говорит:

— Вот тебе десяточка, — он всегда деньги зовет ласково.

Б., по-моему, забывает про тридцать три триппера.

Поздно вечером мы возвращаемся. Не буду ждать, решаю я, завтра позвоню. И от этого мне становится легче. Я тороплю ночь взашей.

— Доброе утро, Наталья.

Ее голос немного, но удивлен:

— Доброе утро, Санечка.

— Мне надо увидеть тебя срочно.

Ее голос сразу тревожится:

— Что-нибудь случилось, Саня?

— Да, я не видел тебя три дня…

Ее голос становится ласковым:

— Санечка…

— Наталья?..

Ее голос задумывается:

— Хорошо… в четыре часа, где мы с тобой встретились в первый раз.

— Спасибо, Наталья.

— Не надо так говорить, Санечка. До свидания.

Трубка вешается. Мне радостно-грустно. Сегодня я ее увижу. Отчего мне все это напоминает агонию конца?

В Лужниках уже нет снега. Как тогда. Она опаздывает, я выхожу из дверей стеклянного метро и вхожу опять.

Наконец она появляется, опоздав на двадцать минут. Я ничего ей не говорю: у меня пусто и тревожно внутри.

Она касается моей щеки:

— Извини, Санечка. Я долго собиралась, хотела тебе понравиться.

Я беру ее за руку, и мы выходим наружу, направляемся к теннисным кортам.

— Наталья…

— Да, Саня?

— Я думаю…

— Что нам надо с тобой поговорить.

Я невольно улыбаюсь:

— Ты читаешь мои мысли.

— Не только твои, но и свои. Только не будь таким солидным и надутым, Саня, как старый дед на внучкиной свадьбе.

Я грустно усмехаюсь ее шутке. Почему-то отпускаю ее руку и иду сам. Какой она становится далекой и недостижимой, почти чужой, даже когда я ее не вижу три дня.

— Хорошо, Санечка, — она моментально становится серьезной, — нам действительно надо поговорить. Я согласна. Я знаю.

— Что с тобой происходит, Наталья? Если раньше я каждый день видел тебя, то теперь это бывает реже, чем дни рождения. По-твоему, это нормально? Я понимаю, что, возможно, тебе это стало неинтересно. Поигрались, и хватит, тогда проще сказать, чем умалчивать, выкручиваться.

— Что ты говоришь, Саня. Все же совсем не так. Я желаю тебя видеть, я мечтаю тебя видеть. Но я не могу с тобой видеться, — она вздрагивает.

— Почему?

— Милый, я не могу развестись с ним. У ребенка должен быть отец. Плохой, хороший, но отец. У Аннушкиного отца карьера, разведясь с ним, я испорчу ему его жизнь, — это не страшно: я испорчу Анне ее жизнь, будущее. Я знаю, мой милый, все то, что ты говоришь, правда и истинно. Ты, возможно, и заменил бы ей… стал бы больше для нее, любил бы ее, она тоже, я уверена, она уже любит только тех, кого люблю я… Ты хороший, чистый, и я верю каждому твоему слову, но ты — не отец, прости, ты никогда не сможешь заменить ей отца! Возможно, ты станешь еще большим и многим… для меня, но не для нее. А она — все в моей жизни. Она ее смысл и свет. Мне ночами снятся одни и те же сны: ты да она.

У меня сжалось горло, она впервые ставила нас вместе: ее, маленькую богиню, и меня.

Наталья прервалась, мы шли молча, и я глядел, уставившись в асфальт.

— Санечка, ты прости меня, я не хотела тебе об этом говорить… вообще никогда. Я не хотела тебя расстраивать. Зачем? Достаточно, что я переживаю одна. Прости меня.

— Что ты, Наталья, не говори так, ты ни в чем не виновата, — мой голос дрожит. Голос мой проклятый противно дрожит.

— Санечка, но я хочу видеть тебя, я не могу без тебя. Ты знаешь, я не Каренина и меня не волнует эта двойная жизнь, хотя бы потому, что у меня нет с ним никакой жизни. Но каждый Божий день жуткие скандалы. Он проверяет меня по часам, приезжает в институт и отвозит домой — с ним такого не было. Но не он волнует меня.

Она вздохнула.

— Саня… я начинаю до безумия… влюбляться в тебя…

Я схватил ее руку и сжал так, что она хрустнула.

— …и я, я начинаю забывать свою дочь: я думаю о тебе постоянно. Так нельзя. Я чувствую себя преступницей. Я возненавижу тогда себя. Я должна жить для нее, и только, она мне слишком дорого досталась. Я чуть…

Она задыхалась. Я никогда не видел, чтобы она была так взволнована.

Она повернулась и, не сказав ни слова, прильнула ко мне.

Мы прошли все корты, обойдя по набережной, и вышли с другого конца стадиона, в самую глухую, тихую часть его.

Мы ничего больше не говорили… было все понятно. Мы все понимали. Взрослые невзрослые люди.

И как назло ни одна машина мимо не проехала. И физически, рельефно, осязаемо чувствовалось, как уходит что-то горячее из нас, желающее вырваться немедля.

Я бросаюсь под военный газик, который едва успевает и останавливается.

У солдатика забавный стриженый затылок.

— Таганка, — говорю я, — три рубля.

— Я не могу, мне надо полковника…

— Пожалуйста, очень важно, тебе если мало, я дам пять.