Наталья

— Что ты плачешь? — спросил он.

— Я не хочу так жить. Я хочу работать и чтобы она была со мной.

— Ты все равно не сможешь сначала зарабатывать столько, чтобы ей было достаточно, чтобы содержать ее.

— Ей ничего не надо, ты не так понимаешь. Это все глубже…

Я плакал и не мог остановиться, слезы текли безостановочно. А я все что-то говорил, всхлипывая, вздрагивая, — все наболевшее, важное, передуманное много раз.

А он все слушал, казалось, не слушая меня.

Я начал успокаиваться потихоньку. Такой истерики со мной никогда не было. Я не знал, что такое бывает после детства. (Когда детство окончилось…)

Я все стоял у подоконника. Мне было стыдно повернуть лицо к нему. Оно было заплакано.

— Да, Саня, обрадовал ты меня… — он успокоился.

— Прости, папа.

Я боком вышел в ванну и стал мыть лицо, глядя в зеркало. Совсем как женщина.

Глаза мылись холодной водой, но оставались заплаканными. Когда я вернулся в комнату, отец был совсем спокоен.

— Идем есть, — сказал он. — В любом случае — хороший ты сын или плохой, но кормить тебя надо. — И добавил: — К сожалению…

Мы вышли вместе.

Домой я вернулся в полночь. Пообещав перед этим отцу, что хотя бы для него похожу в институт, пока не решу окончательно, кем быть и что мне делать.

От метро до дома я дошел очень быстро.

Под дверью, где обитал мой брат, горел свет. Я постучал.

— А, Санчик, это ты. Заходи. Что это в пакете?

— Бутерброд с мясом для тебя. Отец передал, мы были в ресторане.

— Это очень прекрасно, — он тут же вытащил его, освободил от салфеток и больно укусил.

— Ты чего так поздно не спишь?

— Лине письмо обещал написать, вот, пишу.

— Б., свет тронулся, если ты уже письма пишешь.

Он ухмыльнулся и проглотил пережеванное. Потом внимательно посмотрел на меня.

— Что это у тебя с лицом. Плакал, что ли?

— Да нет, что ты.

— A-а, а то я подумал… Что отец тебе говорил насчет института, не бил?

— Нет. Ты знаешь, что он там был?

— Конечно, я его возил.

— Как?

— Он позвонил мне в три, сказал, чтоб я взял «скорую помощь» и поехал с ним в твой институт. Ну, ты ж отца знаешь. Пришлось приехать за ним и…

— А ты тоже молодец, не мог остановить или заморочить голову ему там.

— Я и так старался делать все, что мог. Поначалу все шло нормально. В деканате даже не знали о тебе почти ничего. Ему посоветовали найти твою старосту, Марина, что ли, ее зовут. Он дождался перемены, нашел ее, и она, моргая своими большими ресницами, выложила ему все от и до. Сказав, что за три месяца вообще видела тебя два раза. Ну, если отца тогда удар не хватил, он его никогда не хватит. Я его потом в машине постарался успокоить, как-то смягчить, но тут он и меня клял, и тебя. Мне влетело, что я большой, а у тебя на поводу, и вообще грозился прибить младенца. — (Они меня между собой младенцем звали.) — Что он тебе сказал?

— Ничего особенного.

— Как ничего? Не бил, точно?

— Нет, даже не знаю почему. Я ему сказал, что не хочу учиться, не хочу быть в этом институте.

— Да ты что?! А что он сказал?

— Ничего. Так все и осталось под вопросом. Это ты ему сказал, что у Натальи ребенок?

— Да, а что, это большой секрет? Я не знал.

— Я просто спрашиваю, или уже нельзя спросить тебя?

— Отчего же, — он улыбнулся, — можно.

И откусил громадный кусок бутерброда: мясо среди хлеба.

— Борь, на ночь кушать вредно.

Он остановил движение рта.

— Ты что, принес, чтобы я его не ел, да?

Я рассмеялся.

— Ладно, спокойной ночи. Лине привет от меня.

— Угу, — рот его опять жевал.

Я лег в постель, свернулся клубочком и уснул, пьяный от ее запаха.

Он остался со мною и не уходил никуда.

— Доброе утро, Наталья.

— Доброе, Санечка. Ровно девять часов утра.

— Точность — моя отличительная черта.

— Да?

— А ты не заметила?

— Нет, я тебя по-другому отличаю.

— Как?

— Неудобно по телефону…

— А-а, — я улыбнулся.

— Санечка… я не смогу увидеть тебя сегодня. Я приеду сама, ты не жди меня…

Это было как-то неожиданно, я молчал.

— Саня, ну не обижайся на меня. Почему ты каждый раз обижаешься. Я же сама хочу увидеть тебя, я не виновата. Ну, Саня…

— Хорошо, Наталья. Я буду ждать тебя.

— Только не жди, пожалуйста, я сама приеду.

— Договорились, я буду ж… то есть я не буду ждать тебя.

— Спасибо. Саня, я тебе вчера в такси опустила рубль металлический. Я знала, что ты больше не возьмешь, но ведь без денег же совсем нельзя…

— Наталья. А как ты узнала?

— Я чувствую.

— Я забыл просто у папы взять.

— Вот и возьмешь, только этот не возвращай, пожалуйста. Я тебя очень прошу.

— Как же ты все-таки узнала?

Она молчит.

— А то верну.

— Ты вчера не настаивал, чтобы отвезти меня, и разрешил, чтобы я подвезла тебя. А я знаю, что, если бы у тебя были деньги, ты бы ни за что не согласился…

— Да, Наталья, ты поразительна. Но больше я не соглашусь.

— Саня, я же не для этого сказала.

— Но если ты приедешь завтра, то так и быть…

— Я постараюсь, Санечка, только я не обещаю. И ты…

— Хорошо, я не буду, — и добавил про себя: только и буду, что ждать тебя.

— До свиданья, родной.

Я выхожу из будки. Опять пустой день впереди, без нее он всегда пуст. Я опускаю руку в карман дубленки. Внутри кармана и правда рубль из металла. А мне тепло. Она заботится, переживает, думает обо мне. Я взглядываю на свою руку. На запястье два тонких шрама. Они голубые с розовым. Еще не зажило окончательно. А если бы получилось… И я не додумываю до конца. Плакала бы Наталья? Почему такие глупые мысли мне в голову лезут?

Я уношусь в завтра. Потом включаю магнитофон и слушаю. Песня, очень знакомая, звучит следующей, это наша любимая, она начинается со слов: «Close your eyes and I kiss you, tomorrow I’ll miss you», исполняет ее очень известная группа. У меня теплеет все внутри.

Песня, которую исполняют английские мальчики, кончается. Я ставлю ее еще раз. Наталья переводила тогда мне, когда мы лежали рядом, шепча на ухо: «Закрой свои глаза, я поцелую тебя, завтра я буду скучать о тебе». Мне очень понравились тогда эти слова. И ее шепот, и ее перевод. И вся она. Она основа, смысл, цель и суть моего существования, моего пребывания на этом свете.