Наталья
Шрифт:
— Нехорошо, молодой человек.
— Я вообще нехороший.
Она никак не отреагировала на мою шутку.
— Или вам не нравится мой предмет?
— Что вы, очень нравится…
— А вот мне не нравится ваша посещаемость.
— Да? — удивился я. — А я не знал.
— Я уже говорила с зам. декана и сказала, что ни за что не поставлю вам зачет в этом семестре, пока вы не отработаете все пропущенные занятия и не представите мне конспекты всех домашних работ.
— И что она сказала? — пропустил я мимо ушей последнее.
— Кто? — не поняла она.
—
— А, вы все шутите. Это приятно, что у вас сильное чувство юмора. Так вот, она сказала, она мне пообещала, что без моего зачета не допустит вас к экзаменам, а зачет у нас через полмесяца. А может, я проведу его и раньше. Всего хорошего, молодые люди.
Она повернулась и пошла. Очень гордая старуха. А может, и не старуха. Есть женщины, впрочем, это уже говорил я.
— Саш, — отвлек меня Шурик от глубоких мыслей, — кажется, подкрадывается…
— Ага, — засмеялся я. — А тебе почему она не сказала ни слова? Как ангел стоял. Ты на все занятия ходишь?
— Нет, просто она про меня вообще не знает: что я у нее в группе, так как я и на первом занятии не был.
Мы расхохотались, хлопая друг друга по спине и по плечам. Ну и ученики!
— Шур, пива хочется.
— Сань, ты ж знаешь, у меня…
— Знаю, знаю, подожди.
Я оставляю его у читалки и несусь в деканат.
— Где Инна Дмитриевна? — с порога ору я.
— Тише, тише, — шипит секретарь. — Она в кабинете, занята.
Я открываю дверь в кабинет, не спрашивая.
Она вскидывает на меня глаза.
— A-а… Появился, солнце ясное.
Я киваю. Инна Дмитриевна — зам. декана по учебной части, она моя телохранительница, совсем как в древнем мире (только она мое тело от учителей охраняет). Так как по всем теориям самых невероятностей меня давно уже не должно было быть в этом институте, никак. А я еще здесь.
— Можно?
— Чего уж здесь спрашивать, раз вошел.
Я сдавленно улыбаюсь.
— Ну что, видел уже Ермилову, обрадовала она тебя, что до экзаменов не допустит, только через ее труп. Так и сказала, я ее такой впервые за пятнадцать лет видела. А повидать мне многое пришлось. И многих.
Я молчу.
— Каяться пришел, что ли? Что, больше не будешь?
— Нет. Я… занять два рубля пришел.
— Ну, ты даешь. Но смотри, я больше за тебя заступаться не буду, надоело. Вот тебе два рубля, — она быстро вынула из кошелька, лежащего на столе, — и чтоб мои глаза тебя больше не видели.
— Не то слово, что спасибо, Инна Дмитриевна, просто благодарен по гроб. Когда книгу, то есть повесть, об институте напишу, только вам ее и посвящу и ради вас ее и напишу: чтобы воспеть, вернее, произнести слово в признание вас и — в благодарность.
— Ладно уж, иди и постарайся уговориться с Ермиловой, в остальном… я тебе помогу.
Я выскользнул из кабинета. И понесся к Шурику, одиноко томящемуся у читалки. Я и правда собирался посвятить ей повесть. (Когда она только будет написана?)
Шурик ждал меня терпеливо.
— Саш, ты где был?
— У Инны Дмитриевны.
— Предупреждать вызывала?
— Не-а,
деньги занимал.— Чего?!?
— Деньги занимал, — повторяю я.
— Зачем?
— Нам на пиво.
— Ну, ты даешь!
— А что, она такой же человек, как и все. Только доцент и образованная в русском языке больше нас с тобой.
— Саш, а ты как думаешь, она пиво пьет?
— Шур, честно сказать, не знаю. Но в следующий раз спрошу.
— Ты что, еще раз занимать собираешься?!
Глаза у него открылись.
— Нет, — успокоил я его, — когда долг возвращать буду.
Он засмеялся, и мы пошли с ним мимо аудиторий, лекций и занятий к ближайшему пивному ларьку.
Я ждал ее все утро. Потом день. Потом вечер, но она не приехала. Наверно, не смогла. На следующий день ее тоже не было, и еще на другой — тоже. Мне было больно, но спокойно, она же обещала, как только сможет, вырвется.
Наступил следующий день, в который ее ждать не стоило: была суббота.
Я проснулся поздно и услышал стук. Вскочил открыть дверь и увидел брата на пороге. Я лег опять в кровать, став совсем грустным: я думал, это она.
— Ты, никак, не рад видеть брата, Санчик?
— Нет, что ты, очень рад.
— По тебе вижу, — он улыбнулся.
— Чего, Борь, сегодня катастрофа какая-нибудь?
— Почему? — спросил он.
— Ты сам встал, оделся, да еще и пришел без моих побудок, в субботу!
— В баню хоцетца. Пойдем?
Это я его к баням с парными приучил, сначала он считал меня сумасшедшим — ходить в баню, когда ванна есть. Но тут и ванны не было…
— Я не знаю, Б., я…
— Ладно, не придумывай, сегодня суббота, и, если я правильно понимаю, она не приедет, так что нечего ждать. Оставишь записку, мы через час вернемся. Давай одевайся. — И он стащил с меня одеяло и стоял ждал, неприятно улыбаясь.
— И зачем тебя, Борь, родили? Не понимаю.
Было холодно, мерзко и неуютно.
— И зачался, главное, из миллионов молекул, вариантов.
— Ты у меня повякай!
Я уже оделся, и он тащит меня к двери.
— Минуту. — Я взял ручку, лист и написал на нем:
«Наталья, мой брат утащил меня в баню. Я очень ждал тебя. Буду через час. Пожалуйста, подожди. Ключ в том же месте».
Я аккуратно воткнул записку, свернутую в четыре раза, и проверил, не упадет ли она вниз, потому что вдруг Наталья не заметит ее на полу и — уйдет, а брат в это время дергал меня за руку и говорил, что я шизофреник. Добавляя по дороге, когда оттащил мое тело от двери, что мне лечиться надо.
Уже у выхода из дома я еще раз оглянулся: записка торчала во мраке.
Мы садимся на троллейбус, чтобы доехать полторы остановки до Таганки. Лень идти. Я стою у дверей и наблюдаю за тротуаром, ведущим от метро на площади к моему дому: вдруг будет идти Наталья и я ее увижу. И еще: на пять минут меньше будет целого часа. Боря смотрит на меня и, так как я стою далеко, а он культурный, крутит пальцем у виска.
Мелькает кто-то в дубленке: это она. Я трезвоню в звоночек, и троллейбус резко останавливается.