Найти свой остров

– Это случилось на станции Торбино.

– Ну, понятно, по ветке ездила, побиралась. – Марина вздохнула. – Отдала мне кольцо и сказала, что оно проклято и чтоб я его выбросила в реку. Но я спрятала… не носила никогда, просто лежало оно у меня. А потом вернулись Кравцов с Игнатом. Игнат спать лег, я спряталась, потому что они принялись пить. А ты вышел попросить воды, и Кравцов набросился на тебя с кулаками. Мы с матерью стали тебя у него отнимать, а он не унимался, бил тебя уже лежащего на полу, орал, что убьет, вслед за папашей отправит, и все такое… Мать спросила: что значит – вслед за папашей? А он ей сказал, что он и из тюрьмы, кого хотел, достать мог, чтоб она не думала, что может вот так его бросить и уйти к какому-то хлюпику-художнику, еще и иностранцу. И что щенкам его тоже мало не покажется. Мать схватила нож со стола и заорала: «Убью!» Кравцов не успел оглянуться, как она ему этот нож по самую рукоятку в грудь вогнала. Прибежал Игнат, начал кричать, а она отца кромсала, а потом говорит: разрежу и разбросаю куски, никто и не узнает. А тут милиция, соседи вызвали… Мы с Игнатом в интернат попали, меня потом бабушка с дедушкой забрали, не прошло и месяца, а Игнат не захотел к ним, так и пропал тогда – из тюрьмы в тюрьму, я думаю, скитался. А я выросла с бабушкой и дедушкой, пединститут закончила, живу хорошей жизнью. Я рада, что вы нашли друг друга. Ты знаешь, Сергей, как я всегда удивлялась, насколько ты о Нике заботился, как вы любили друг друга! Мать напьется, примется колобродить, а ты малышку на руки схватишь и бежать с ней, она прижмется к тебе, ходила всегда, за палец тебя держала. Ты ей сказки рассказывал, как умел… Около года вы всего-то и прожили здесь, после смерти вашего отца мать вернулась, и за такое время короткое так жизнь переменилась…

Ника с Максом переглянулись. Да за сутки все так меняется, что ничего от прежней жизни может не остаться.

– А ведь я ее помню. – Матвеев смотрит на тонкие запястья Ники и Марины. – Не лицо, а вот руки помню.

Он взял ладонь Ники в свою, провел пальцем по родимому пятну на запястье:

– Вот такие же руки у нее были… тонкое запястье и ладонь с длинными пальцами.

– Да, в конце она уже была на себя не похожа, но руки ее, хоть и неухоженные, но пальцы длинные, красивые ногти… Она была очень странная, иногда мне казалось, что, когда погиб ее второй муж, она специально себя уничтожала – не хотела оставаться без него. – Марина вздохнула. – Я еще в детстве думала об этом, дети, которые растут в такой нездоровой среде, рано учатся делать выводы, и я смотрела на нее и удивлялась, и сейчас удивляюсь. Так бездарно прожить свою жизнь, так уничтожать саму себя – при том, что был у нее и первый, и второй шанс, она ими не воспользовалась. Я так и не поняла, зачем она так поступила с дедушкой и бабушкой, почему пустилась во все тяжкие, узнав, что она им не родная, они любили ее и все делали для нее. А руки… да, она ведь крупная была такая, а запястья тонкие, и лодыжки. А вот этого у нее не было. – Марина дотронулась до руки Ники, где темнел овал родимого пятна. – Это у вас, видимо, от отца. Я думаю, поляка своего она любила – он моложе ее был, такой веселый, улыбчивый, легкий человек, рисовал здесь местные храмы, Кремль, мать рисовал на фоне цветущего поля. И глаза у него были ласковые такие. Может, за это она его и любила, кто знает… Я дичилась его, но помню, как они смотрели друг на друга. Я не знаю, какой он был художник, но он увидел в матери то, что она и сама в себе не видела, – душу, способную любить и отдавать любовь. Она сама в себя поверила тогда, пить перестала, стала просто красавицей, а потом привела нас с Игнатом в эту квартиру, и они с бабушкой долго говорили. Мать объясняла, что жить они пока будут в общежитии, комната маленькая, куда там вчетвером, а бабушка сказала: «Ну, что ж, тогда езжай, главное, чтобы ты была счастлива». И она уехала, а мы остались. Я думала об этом много раз. Ведь не встреть она того поляка, не оставила бы нас с бабушкой и дедом, и кто знает, как бы сложилась моя жизнь.

– Марина, ты извини, что мы вот так…

– Да что там – извини. Неожиданно, да, но я рада. Честное слово – рада. Ведь помнила я вас всю жизнь, и бабушка вздыхала, особенно о тебе, Ника, – Сережу усыновили хорошие люди, и мы были спокойны за него, а тут… Бабушка даже к гадалке ходила, спрашивала о тебе. Гадалка сказала, что ты жива, вполне счастлива, и вас двоих сведут вместе кошки. Нет, не так сказала… на кошачьей тропе встретитесь. Бабушка тогда переспросила, что это значит, а старуха засмеялась и говорит: кошки – существа, соединяющие этот мир и другой, прошлое и будущее. Вот они-то все и исправят, когда время придет. Видать, пошли вы этой кошачьей тропой, раз здесь и вдвоем. Сережа, а ты…

– Мне имя поменяли, Марина. – Матвеев смотрит на сестру не отрываясь. – Я теперь – Максим Матвеев. У тебя сережки были с красными камешками?

– Были, простенькие, бабушка купила. Стекляшки красные, да.

– Я помню. Варенье было такого цвета. Лица твоего не помню, голоса тоже, а сережки запомнил.

– Ты большой уже был…

– Родители убедили меня, что мне все приснилось. Будто я упал с дерева, ударился, поранился – и от страха забыл их, и мальчик в том сне – не я, потому что он Сережа, а я – Максим. Я поверил.

– Конечно, поверил. Ты столько горя перенес, как тут было не поверить…

Марина вздыхает.

– А ты, Ника? Кто ты теперь?

– Я просто Ника. Так совпало.

– Вы можете меня навещать и звонить, и вообще не пропадайте, ребята. – Марина отвернулась к окну. – Надо же, выдумала старуха – кошачьей тропой! Но остальное правильно угадала.

Ника вспомнила кошек, которых взялся делать Иван Григорьевич, вспомнила Буча – а ведь и правда с его появлением многое изменилось. Но это, конечно, совпадение.

– А Игнат? – Ника осторожно подходит к главному вопросу. – Вы не общаетесь?

– Нет, – Марина вздохнула. – Месяца два назад он объявился вдруг. Я его не сразу узнала, вот вас – сразу, а его – нет. Приехал на роскошной машине барином, денег пытался дать… но мне не надо ничего.

– А что он хотел?

– Да что хотел… Вот это самое кольцо хотел выкупить, расспрашивал о том дне, когда мать мне его дала. Я рассказала, а теперь думаю – не к добру он спрашивал. Кольцо я ему не продала, но он попросил разрешения его сфотографировать – и сфотографировал, я в этом ничего плохого не видела. И все, уехал, больше его не видела и не знаю, кто он сейчас, что делает, но что он – сын своего отца, мне ясно, а этого достаточно, чтобы не желать больше с ним встречаться.

– Надо Панфилову позвонить.

Матвеев включает телефон и набирает знакомый номер. Долгие гудки удивляют его, и он звонит Олешко – уж этот точно знает, куда запропал Александр.

– Олешко.

– Паш, это Матвеев. Где Сашка, отчего трубу не берет?

Олешко что-то говорит, и Матвеев поднимается – руки его сжимают сотовый, пальцы побелели.

– Скоро буду. – Он смотрит на сестер потерянным взглядом. – В Панфилова стреляли. Ника, Сашка в больнице. Семеныч добр и ласков, говорят… но лучше ему не звонить.

Ника знает, что это значит. Если Семеныч не рычит на звонящих, Саша, скорее всего, не выживет.

– Там у Пашки есть зацепка, надо ехать.

– Едем. Марина, спасибо тебе. В другой раз, может…

– Телефон мой запишите и свои координаты мне оставьте, теперь уж я не позволю вам потеряться. И буду ждать звонка. Пусть ваш друг будет жив и здоров, я помолюсь о нем.

– Спасибо. Сдается мне, ему сейчас нужны все молитвы, какие только есть, до единой. – Матвеев пожал Марине руку, обнял ее и прижал к себе. – Мы… встретимся еще, вот только разгребем все.

– Будьте осторожны. А я буду молиться о вас. Как всю жизнь молилась. – Марина закрывает дверь, прислушивается к торопливым шагам на лестнице.

– Мам, кто это был? – спрашивает дочь.

– Долгая история. Подожди, вот все соберемся, я расскажу.

Накинув платок и шубку, Марина бежит вниз по лестнице, потом знакомой дорожкой – к старой церкви. Там пусто, полумрак, но Марина знает, к кому пришла. Зажгла свечу, поставила в песок, а сама подняла глаза – спокойный лик Матроны Московской всегда вселял надежду.

– Тебе, Матронушка, помолюсь… за рабов божьих Нику и Максима, Доминику и Сергея… уж ты разберешься. И за раба божьего Александра. Помоги им, Матронушка, помоги, как мне помогала всегда. Им нужна помощь сейчас, спаси и заступись.

* * *

Ника лежит на заднем сиденье, голову разрывает тупая боль. Матвеев ведет машину, уже темнеет, но что это значит, если где-то там его друг Сашка Панфилов умирает, а Семеныч добрый и вежливый? Нет, так не должно быть. И думать о плохом не надо.

Что-то ударило сзади машину, ее завертело, развернуло посреди полосы, Матвеев попытался вырулить, но не смог, скользко. И обрыв – обледеневший, крутой, машина накренилась и заскрипела, наклоняясь в темноту. Ника испуганно вскрикнула, а Матвеев подумал, что здесь, похоже, кошачья тропа и заканчивается. Что-то снова толкнуло машину, и она нырнула в обрыв.

14

Булатов не понимал, как могло случиться, что его жизнь, расписанная по минутам, превратилась в безумную сумятицу. Он спал на раскладушке в чужой квартире, ел завтраки и ужины, приготовленные Стефанией Романовной, которая потребовала, чтоб он называл ее, как и все, тетя Стефа. Он ехал на работу, но все мысли его были заняты бледной задумчивой женщиной, что лежала в спальне, глядя в окно на падающий снег, – иногда ему казалось, что она отсутствует в своем теле, потому что взгляд ее синих глаз был далеким и отстраненным, словно видела она какие-то другие берега, а сюда погостить заглянула. И котенок на подушке рядом с ней – заметно подросший, толстый, мордатенький, – он смотрел на Булатова лениво и иронично. Он точно знал, где бродит его хозяйка.