Названец. Камер-юнгфера

— Да ну её к чёрту, — вымолвил, наконец, Кудаев: — брось её. Запрём ворота, так и не выбежит.

Товарищ Кудаева изо всей силы толкнул герцогиню в шею и женщина полетела торчмя головой в ближайший высокий сугроб, почти лишась сознания.

— Небось, озябнешь, охотой домой побежишь, — выговорил он, громко хохоча.

Ворота дворца сдвинули и заперли, а последние оставшиеся ещё преображенцы собрались в кучу и, галдя, балагуря, радостно и бодро двинулись вдоль Фонтанки. Живо догнали они карету, конвоируемую их товарищами.

— Вот так дело! Вот так диво! Гляди, завтра на нас коликие щедроты посыплются.

— А то нет, глупый человек. Завтра, гляди, самый ледящий изо всех рублей десять получит.

— Ай да фельдмаршал! Вот так любо!

— Что же, ребята, четвертовать Биронова что ли будут?

— Четвертовать! Его пятерить, аль десятерить и то мало! — гудели голоса преображенцев, довольных и радостных.

— Вестимо, его казнить будут, за всё его злодейства. Немец поганый! Чего захотел! Правителем российским быть. Превыше всех.

— То всё, ребята, не наше дело. Казни его начальство или на волю в Немецию отпусти — нам всё едино. А вот завтра пир горой у нас беспременно будет.

— И отличье всякое. Иной в капралы попадёт.

— А иной в офицеры пятью годами раньше.

Всю дорогу, пока конвоируемая карета двигалась по Невской перспективе, не умолкал весёлый говор многолюдного конвоя.

А временщик, грозный и могущественный в течение десяти лет, страшилище для целой империи и многомиллионного народа, теперь брошенный в карету, полунагой и скрученный, прислушивался и приглядывался ко всему почти бессмысленно. Испуг отнял у него разум. Он ждал смерти, казни, расстреляния — каждый миг!

XIV

Дня через два после события, поразившего всю столицу, на ротный двор явился капитан Калачов, чтобы повидаться с племянником и узнать от него, насколько верен слух, от которого весь Петербург с ног смотался от радости и ликованья.

Капитан Калачов, так же как и многие другие, ни верил ни ушам своим, ни глазам. То, о чём мечтали петербуржцы, да и все россияне в течение многих лет, то, что казалось немыслимым, пустою мечтою, сном на яву, теперь стало действительностью.

"Герцог Бирон был арестован и заключён под стражу!"

Вызвав племянника с ротного двора на улицу, капитан повёл его к себе. Дорогой он узнал от Кудаева, что действительно не только совершилось великое событие на Руси, но даже он, его племянник Васька, сам участвовал в этом предприятии, собственными руками отплатил на спине людоеда и свои, и чужие долголетние горести и неправедности.

Вместе с тем капитан Калачов, поверивший теперь всему со слов племянника, заметил, что Кудаев как-то смущался, смотрел исподлобья и вообще в своих отношениях к дяде переменился.

Не ускользнуло от зоркого взора капитана и то удивительное обстоятельство, что два раза, когда он вскользь сказал племяннику, как любит его, Кудаев слегка будто застыдился. Но всё, что примечал капитан, всё объяснил по своему, в хорошую сторону.

А между тем, рядовой преображенец покраснел при виде доброго родственника и смущался его ласковыми словами исключительно потому, что совесть его была неспокойна.

"Вот он как, — думалось ему. — Он-то с ласковыми словами, а у меня-то там на душе чернее сажи. И что тут делать и как тут быть, ума не приложу. И совесть берёт, и Стефаниды Адальбертовны боюсь. Выходит — либо другого губи, либо сам погибай".

Вследствие этих тайных помыслов Кудаев всё время, что шёл к капитану на Петербургскую сторону, часто рассеянно глядел на него, не слушал, что Пётр Михайлович ему говорил, и отвечал невпопад. Или же он принимался сопеть и вздыхать.

Кончилось тем, что когда они были уже дома, капитан стал перед племянником, взял его за плечи и, поглядев ему пристально в глаза, произнёс:

— А ведь у тебя, Васька, новая забота какая. Скажи, что у тебя?

— Ничего, — смутился Кудаев и, опустив глаза в землю, он снова слегка зарумянился.

— Сказывай, может быть, я тебе помогу. Ведь дело не в деньгах. Беда какая? По службе? Не наградили за Бирона?

— Награду обещали всем, — сказал Кудаев. — И мне тоже не менее прочих. Я действовал.

— Так чего же ты насупился? А?

Кудаев смущённо молчал, не зная, что сказать.

— Говори, ведь не в деньгах дело, в другом в чём? Да коли уж на то пошло, вот что, Васька. Если и деньги нужны, я и этим помогу. Только ты мне побожись, что деньги те не пойдут в трактир или на какое другое непотребство.

Кудаев, благодаря тому, что вопрос о его заботе отклонился в сторону, перейдя на трактиры, оживился и начал бойко божиться дяде, что денег ему не нужно, что никакой заботы денежной у него нет.

— И, стало быть, совсем никакой нет заботы? — переспросил капитан.

— Нет, — прибавил Кудаев, но на этот раз не решился божиться.

Но капитан понял по-своему.

— Ну, стало быть, мне так показалось. Коли нет ничего, и слава тебе Господи.

В это самое время в передней раздался голос, незнакомый Кудаеву, спрашивавший можно ли войти.

— Иди, иди. И Васька мой тут.

В комнату вошёл низенький и толстенький человек, одетый в простое русское платье.

Капитан познакомил племянника с прибывшим. Это был московский купец Василий Иванович Егунов.

— Ну, вот познакомитесь, заговорил капитан: — прошу любить да жаловать, вы тёзки. Ты — Васька, да и он — Василий. Если можешь, пособи другу, дело его не ахти какое мудрёное, да ходов-то у нас нету к начальству.

Московский купец с особенным подобострастием начал беседу с гвардейским солдатом. Для него рядовой Преображенского полка из дворян был всё-таки человек, стоящий выше его в общественном положении.

Капитан вышел из горницы распорядился об обеде, а Егунов, оставшись наедине с Кудаевым, тотчас же приступил к рассказу о своих бедствиях.

Он приехал из Москвы уже года с полтора хлопотать по делу дворян московских, господ Глебовых, в сенате. Но здесь, в новой столице, где не было у него ни души знакомой, с ним приключилась беда.

За ним были недоимки в платежах по винному откупу. Москва списалась с Петербургом и здесь, не говоря худого слова, Егунова взяли и засадили в гауптвахту при коммерц-коллегии, где он содержится уже более года. Дело вперёд не двигается, а из-под ареста не освобождают, сиди хоть всю свою жизнь на гауптвахте, до старости или до самой смерти.