Названец. Камер-юнгфера

Через десять дней после арестования брауншвейгской фамилии и восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, весь тогдашний штат Зимнего дворца был уже выслан в разные заставы Петербурга, кому куда угодно.

В это же время явился чиновник с подъячими из тайной канцелярии и к госпоже Минк с предложением немедленно выехать из столицы, куда ей заблагорассудится.

Стефанида Адальбертовна яростно встретила посланца тайной канцелярии. Она отказалась ехать наотрез и прибавила, что пожалуется самому господину Шмецу.

— Да господин Шмец, — усмехнулся один из подъячих, — сам уж в ссылку поехал. Поймите, сударыня, вы рассуждаете очень опрометчиво...

— Не поеду, не поеду, закричала вне себя Стефанида Адальбертовна и начала повторять это слово до тех пор, пока с ней не сделался какой-то припадок. Через несколько минуть присутствующие уже убедились, что с разжалованной камер-юнгферой приключился удар. Её подняли, снесли и положили на кровать.

— Как же быть? — заговорили между собой посланцы из тайной канцелярии.

— Что ж, я не знаю, — отозвался Кудаев. — Доложите, что видели. Вот она, показал он на кровать, куда же ей ехать? Коли выздоровеет, уедем.

В январе месяце капрал, написанный в простую полевую команду, стоявшую где-то около Калуги, должен был двинуться с женой к месту своего служения.

Стефанида Адальбертовна продолжала лежать в постели, как бесчувственное полумёртвое тело. Взять её с собой было, конечно, немыслимо.

Кудаевы уехали одни, а госпожа Минк с кухаркой-чухонкой осталась в доме племянника. Но через два месяца после отъезда Кудаевых, чухонка, пришедшая поутру в горницу к бессловесной барыне, нашла её без признаков жизни. Стефанида Адальбертовна была на том свете.

Бывшая камер-юнгфера очень умно распорядилась, что умерла вовремя, так как вскоре после её похорон в столицу въехал на тележке седой человек, прилично одетый, и проехал прямо на Петербургскую сторону в домик, где жили около года Кудаевы. Приезжий, завидя домик, остановил тележку, выскочил из неё и пустился, не смотря на свои преклонные года, бегом.

Вбежав в ворота, он остановился и вдруг, перекрестившись, стал на колени среди двора и начал молиться и плакать. Чувство, потрясшее всё существо старика, было не горе, а восторженная радость. Он вернулся в свой родимый дом из далёкой Сибири.

Это был старик Калачов.

Не прошло и месяца, как вернувшийся из ссылки был снова капитаном и снова владел всем своим имуществом, обратно отписанным у капрала Калужского полка.

Когда капитан Калачов уже снова жил у себя, владея всем своим состоянием, Кудаев ещё даже и не знал, что он более не домовладелец петербургский. Когда же эта весть дошла до капрала, то он перекрестился и выговорил добродушно:

— Ну, и слава Тебе, Господи. У меня как камень с души свалился.

Через полгода после прибытия в Петербург капитана Калачова, приехал и московский купец Егунов, которого тоже вернули из Кузнецка.

Оба, как приверженцы царствующей императрицы, пострадавшие из-за неё, могли теперь легко обделать всякое дело. Купец Егунов подал просьбу о том, что неправедной ссылкой он был разорён дотла и в виде вознаграждения просит себе место маклера в Москве.

Просьба его была уважена и Егунов тотчас собрался ехать в первопрестольную, чтобы занять выгодную должность.

Перед отъездом Егунова, в доме друга его, капитана Калачова, были гости и веселье, шёл пир горой. Капитан праздновал и своё возвращение, и назначение Егунова на должность, и получение его любимцем, Елагиным, тоже вернувшимся из ссылки, капральского чина в Преображенском полку.

На празднике капитана Калачова в числе гостей был очень важный гость, к которому все относились с особенным почтением, как если бы он был сановник.

Между тем, это был только офицер Преображенского полка, с особенным характерным лицом еврейского типа.

Это был офицер Грюнштейн, главный запевало, коновод и руководитель всего переворота 25-го ноября.

Все друзья и знакомые его ожидали, что в скором времени Грюнштейн сделается очень важным человеком при дворе новой императрицы.

Он и стал вскоре близким ко двору лицом, но "возмечтал о себе" и пустился на всякие дикие выходки.

Сначала всё сходило ему с рук, но безнаказанность эта его и погубила.

Осенью 1744 года, в бытность свою с императрицей в Киеве, Грюнштейн высек нагайкой зятя графа Разумовского, грозясь "отзвонить и самое Разумиху", его престарелую мать. И Грюнштейн попал за это в тайную канцелярию, а в следующем году, весною, был отправлен на жительство в Устюг.

Безродный еврей и персидский купец-банкрот, затем Преображенский офицер и коновод лейб-компании кончил жизнь в ссылке и нищете.

Так появлялись и так кончали почти все "случайные люди", действовавшие на Руси в течение XVIII века.