Названец. Камер-юнгфера

Оказалось, что простая сказка, рассказанная им про судью, обезглавившего царского шурина, была главным пунктом обвинения. Судьи допытывались, кого разумел купец в этой сказке под именованием судьи и шурина.

Когда на нескольких допросах капитан и купец изложили искренно всё, что случилось им говорить при Кудаеве, и всё, что они думали, судьи пожелали узнать то, чего в действительности не бывало, т. е. пожелали "дополнить" показание.

Тогда началось "пристрастие". Разумеется, застенок ничего сделать не мог. Истерзанные, капитан и купец, лежали в отведённых им каморках в болезненном состоянии, но прибавить ничего к делу не могли, так как и прибавить было нечего. Лгать и взводить на себя небывалое преступление, "не стерпя побои", они не могли, так как понимали, что это только ухудшит их положение и приведёт к ещё большим пыткам и истязаниям.

По обычаю судейскому, покончивши с подсудимыми, судьи взялись за доносителя. Если бы Кудаев не был женихом в доме родственницы самого господина Шмеца, то, конечно, он прошёл бы через те же истязания, что и лица обвиняемые им. Доноситель по закону подвергался тому же самому допросу "с пристрастием" и тем же самым пыткам.

На этот раз для жениха Мальхен было сделано исключение и хотя официально его стращали, но на деле истязаниям не подвергнули. Он не был даже, как это требовал судейский закон, арестован при тайной канцелярии. Он являлся, его оставляли иногда ночевать в каморке, но на другое утро отпускали на ротный двор.

Самым тяжёлым днём допроса был для Кудаева тот, когда его поставили на очную ставку с дядей. Он не мог вынести фигуры добряка капитана, который уже успел сильно измениться. Он постарел, поседел, сгорбился, даже голос его ослаб. На этой очной ставке Кудаев только два раза вскользь взглянул на капитана и всё остальное время простоял, опустив глаза в пол.

За то на очной ставке с купцом Кудаев вёл себя храбрее. У него явилось желание, чтобы примириться с своею совестью, свалить главную вину на купца, чтобы тем выгородить добряка дядю. Это удалось ему однако лишь на половину.

Единственное, в чём он мог обвинить Егунова, была сказка, им рассказанная. На остальное не было никаких доказательств, и так как Егунов был человек крепкого телосложения, то мог легко противостоять истязаниям и не подтвердить, не сознаться во взводимых на него обвинениях, которые падали тогда на доносителя. А не подтвердившийся признанием оговор дорого обходился обвинителю. Он сам уже судился за оклеветание, подвергался пыткам, а стало быть попадал в положение подсудимого.

XVII

Между тем, пока продолжался суд над капитаном и купцом, вновь случилось событие в столице. Кудаев был очевидцем нового приключения, будучи назначен по наряду на службу. Диковинный случай не мало смутил преображенца и заставил даже волноваться.

Знаменитый русский полководец, фельдмаршал и командир Преображенского полка, граф Миних, очутился вдруг в свой черёд почти в том же положении, в каком находился герцог-регент. Он был в опале и под судом.

Ещё недавно он во главе своих преображенцев избавил принцессу Анну Леопольдовну, а вместе с ней и всю Россию, от кровопийцы и людоеда Бирона и произвёл ловкий и отчаянно дерзкий переворот в государстве. Теперь он сам был арестован на квартире, и к дверям его горницы приставили часовых из того же Преображенского полка.

В числе этих часовых очутился рядовой Кудаев. Он изумлённо глядел на проходившего мимо него из горницы в горницу фельдмаршала в его домашнем одеянии, простом атласном шлафроке.

Граф Миних был уже не тот гордый, с блестящим орлиным взором, фельдмаршал. Это был подсудимый, обвиняемый. В чём? Никому не было известно. А тем менее ему самому! От него просто хотели избавиться, так как его боялись.

Враги его объяснили робкой принцессе, что этот смелый и любимый солдатами полководец, так храбро свергнувший Бирона с высоты его величия, может точно так же дерзко и ловко наложить руку и на правительницу ради личной своей выгоды. Он может сделать переворот ради родной дочери Великого Петра, которая всё-таки имела более, чем кто либо, прав на российский престол. И однажды фельдмаршал был заарестован на дому и к нему: приставили часовых из его же полка.

Кудаев, глядя на теперешнего графа Миниха, задумчивого и печального, невольно сравнивал его с капитаном Калачовым и из этого сравнения или сопоставления произошло нечто очень странное.

Кудаев начинал примиряться с своей совестью относительно своего доноса.

"Как я с Петром Михайловичем поступил, так вот они, сильные люди, принцы, правители поступили и с фельдмаршалом. У меня Пётр Михайлович без вины виноват, ради корыстных видов, а у них граф Миних без вины попал, тоже ради злостных намерений. Они ещё, пожалуй, хуже меня! Я на язык невоздержен был, проболтался, попал в западню и сделался доносчиком против воли. А они заслуженного человека, славного фельдмаршала и полководца, ни за что, ни про что разжалывают и судят, чтобы только от него избавиться".

Однажды граф Миних, задумчиво и грустно проходя мимо Кудаева, стоявшего у дверей под ружьём, узнал его и остановился.

— Мне твоё лицо знакомо, — произнёс он. — Ты, сдаётся мне, был со мною в ночь под девятое ноября, когда мы герцога брали!

— Точно так-с, — отозвался Кудаев.

— Ты на улице со мною оставался?

— Нет-с, меня взял господин адъютант с собой. Я из первых вцепился в его светлость.

— Из первых! Что так? Зол был на него?..

— Никак нет-с. Господин адъютант ваш указал...

— И повалил герцога на пол? — выговорил, странно усмехаясь, Миних.

— Точно так-с.

— И бил? Из всех сил колотил?

— Точно так-с, — тихо вымолвил Кудаев, так как в голосе фельдмаршала была лёгкая насмешка.

— Ты же, может быть, и полотенце ему в рот воткнул?

— Нет-с не я, — отозвался Кудаев.

— И за то спасибо! А почему ты пошёл на это дело — герцога арестовывать? Потому что я вас позвал?

— Точно так-с.

— А нынче вот, хоть бы завтра в ночь, ты меня, на пол поваливши, будешь кулаками тузить, и тряпку какую в рот мне сунешь. Так ли?

Кудаев молчал.

— Ответствуй: будете вы, вот, меня, ночью, вы, преображенцы, брать и везти в Шлюссель или в иную другую крепость? Будете вы меня по полу валять и тузить?

— Я не буду, — выговорил Кудаев.

— Почему же это?

— Уж, право, не знаю-с. Только вас я не трону!

— Ну так тронут здорово твои товарищи. За них можешь ты отвечать или нет? Могут они меня исколотить прикладами до смерти?

Кудаев молчал.

— Молчишь? Вот видишь ли. А коли через месяца два или больше выищется какой сорванец и поведёт вас забирать под арест правительницу с императором, чтобы возводить на престол цесаревну, ведь пойдёте опять?