Названец. Камер-юнгфера

— Что, Иуда, не затеваешь ли опять новый какой донос? На какую тётушку или бабушку?

Кудаев взглянул на капрала и увидал, что тот был сильно пьян, с красным лицом и пошатывался на ногах.

— Я не предавал никого, — заговорил Кудаев едва слышно, — меня к тому другие толкнули.

— Чёрт толкнул! Да ведь и Иуду Искариота на нашего Господа сатана толкал. Ах, ты! И подлое дело сделал, дядю старика сгубил, да и глупое дело. Нюху у тебя нет; собачье твоё рыло. Нашёл, вишь, вины какие! Цесаревну тот возлюбил! В сенат хотел бежать, об ней рапортовать! А ты доносчик!

Новоклюев всё сильнее покачивался на ногах и бормотал, изредка вскрикивая, очевидно, сам не вполне сознавая, что болтает.

Кудаев хотел уйти от пьяного, но капрал бросился за ним, сильной рукой ухватил его за плечо и закричал на всю казарму.

— Не смей, слушай свою отповедь. Что хочу, то и буду говорить, а ты стой, ухи держи и слушай. Ты, вишь, на цесаревну умышляешь, на нашу матушку доносишь, на тех, кто её возлюбил. На немках жениться хочешь! Немецких ребят в России разводить! Ах, ты, собака-пёс! Да знаешь ли ты, орал Новоклюев, что я тебя за матушку нашу, Елизавету Петровну, разнесу на сто частей. За куму Бог велит заступаться, коли её кто обидел. А она у меня моего Андрюшку крестила, сама своими царскими ручками вокруг купели его носила. Понимаешь ли ты, собака-пёс, какое ты дело сотворил? Ты лучше не ходи к нам в казармы, мы тебя тут ухлопаем. Иуда! Вишь, что свалял. Расстрел бы тебе! Иуда! Матушка Москва велит.

Кудаев давно бы ушёл; но он стоял и слушал, выпуча глаза на Новоклюева и почти не веря своим ушам.

— Что ты, что ты! Спьяну, что ли? — выговорил он. — Давно ли ты мне сказывал совсем не такое? Сказывал, что кто считает Елизавету Петровну законной дочерью первого императора, так тот изменник присяге. А теперь, что ты болтаешь? У тебя спьяну все мысли кверху ногами стали.

— Мало ли, что было, да прошло. Сам ты пьян родился, коли ничего не знаешь. Собака ты, пёс, а нюху собачьего у тебя нет. Коли я когда и сказывал, что супротив нашей матушки цесаревны, так, стало быть, я скотина был, свинья непонятная. Да мало ли что сказывалось? Ныне совсем другое потрафляется. Невесту свинятину себе раздобыл, да поросят разводить в России...

Кудаев вдруг взбесился и крикнул, подступая к капралу:

— А что, если я сейчас, прямёхонько пойду к господину Шмецу, да ему все твои речи расскажу, пером на бумаге, что с тобой будет? Пьяная стелька!

— Иди! Ступай! Пойдём вместе! — отчаянно орал Новоклюев и, ухватив Кудаева поперёк тела, он стал тащить его к двери.

— Пойдём, что же упираешься? Я рад пострадать за матушку-царевну. Не успеют меня в канцелярии отсудить, как их всех, судей-то самих, в Сибирь ушлёт императрица.

— Что? Что? — повторял Кудаев, изумляясь.

Бог весть, чем бы окончилась эта ссора между двумя капралами, если бы в эту минуту не появился, как из-под земли, офицер Грюнштейн.

Он уже несколько мгновений стоял за приотворенной дверью и слушал всё, что орал Новоклюев. В ту минуту, когда капрал потащил Кудаева к дверям, Грюнштейн вышел, рознял их и крикнул на пьяного капрала:

— Цыц, сорока! Спьяну сорочишь непристойные речи, а этот уже по присяге подвёл одного. Долго ли ему тебя погубить.

— Я про то сказываю, — начал Новоклюев тише...

— Молчать! Ни единого слова не смей говорить! — крикнул Грюнштейн. — Вытряси хмель из головы. Дурень! Ну, а ты, обернулся он к Кудаеву, делай, как знаешь. Хочешь его губить за его пьяные речи, — губи. Но коли ты человек честный и сердечный, то должен разуметь, что это всё Новоклюев врал с пьяных глаз. Во истину цесаревна крестила у него, как и у многих других преображенцев. Так нешто из этого что следует.

— Как что следует! Вестимо дело... — начал Новоклюев.

— Пошёл ты спать, — прикрикнул Грюнштейн.

— Коли она моя кума...

— Пошёл спать... Ну... Идёшь, что ли?..

Новоклюев не повиновался и снова хотел что-то говорить.

— Нишкни! — воскликнул Грюнштейн. — Коли ещё слово прибавишь, то я на тебя особый запрет положу. Иди спать. Матушку-Москву знаешь, странным голосом вдруг произнёс Грюнштейн, приближаясь к Новоклюеву и глядя пристально в его полуоткрытые пьяные глаза. — Ну, Матушка-Москва! Ступай спать.

И к удивлению Кудаева, Новоклюев покорно, ни слова не ответив, но сильно пошатываясь, вышел из горницы.

— Ну а ты, господин новый капрал, будь добрый человек, — заговорил Грюнштейн: — не губи товарища за пьяные речи. У нас один, Елагин — уж пропал так. Мало ли чего нагородил тут этот шалый дурень. Проспится, сам не поверит. Нешто у цесаревны могут быть какие приверженные? Есть у нас законная правительница и законный император, которому мы все присягали. Они истинные правители, государи Российской империи. А вестимое дело, есть малоумные люди, которые также, как твой капитан, болтают всякие непристойные речи, выдумывают небылицы в лицах, и сказывают к примеру, что Елизавета Петровна должна бы царствовать. Всё это, голубчик мой, сущий вздор. Ты человек умный, сам рассудить можешь. Проспится Новоклюев, сам, говорю, не поверит, что тут наболтал. Ну, так как же, станешь ты его губит? — спросил Грюнштейн.

— Нет, что вы? Зачем? Я ведь ничего. Он меня остановил и начал поносить, и меня, и невесту...

— Так не пойдёшь ты донос делать?

— Что вы, Бог с вами...

— Ну, спасибо, воздаст тебе Господь сторицей. За что человека губить. Пьяный ведь он.

— Вестимо, ведь и я вижу, что пьян. Хоть сказывают, что у пьяного на уме, то и на языке, усмехаясь прибавил, Кудаев.

— Нет, прости, неправильна эта пословица. Бывает, что у пьяного на языке такое, чего в голове и не бывало никогда. За что ж его губить.

— Да я и не собирался.

— Ну, то-то вот, спасибо, произнёс Грюнштейн и, простясь, он быстро отправился в караульню, из которой пришёл.

Кудаев, однако, долго думал о случившемся. В нём было убеждение, что пьяный Новоклюев высказался откровенно. Стало быть, в капрале произошла быстрая перемена. Давно ли он говорил Кудаеву совершенно противоположное.

XXII

На Красной Горке состоялось бракосочетание племянницы госпожи камер-юнгферы и Преображенского капрала.

На свадьбу эту многие обратили внимание. Многие сановники заранее знали, что будет свадьба богатая и пышная, совсем не к лицу для капрала и для молоденькой немочки. Тем не менее очень удивило многих высокопоставленных лиц одно обстоятельство на этой свадьбе. А затем после обряда дня два или три много толков было о случившемся.

В то утро, когда невесту одевали к венцу, а жених с своей стороны с несколькими товарищами собирался из своего дома на Петербургской стороне в церковь Святой Троицы, в Зимнем дворце происходило нечто.