Не бросайте бескрылок

Попыталась встать, пойти к курятнику, но сердце забилось так, будто ему места в груди не хватало. Ноги подкосились, и она вновь бессильно опустилась на порожек. Какое-то время не двигалась, вдыхая утренний воздух. Отдышавшись, решила к курятнику не ходить, а хоть кое-как, ползком, но добраться до лежака. И что удивительно -- о смерти думала спокойно, как о чем-то вполне обычном и неизбежном. Хватит -- нажилась и намучилась. Сколько можно колготиться, переживать за детей, внуков, правнуков? Пора и на покой. Со словами "помоги мне, Господи" на четвереньках заползла поначалу в сени, потом, отдохнув, перебралась в избу. Дверь закрывать не стала, уж кто-нибудь из соседей завтра да заглянет.

В тот день бабка Марья из избы больше не выходила. Улегшись за печкой на лежак, все ворошила и ворошила свою жизнь, в которой хватало хорошего и плохого. На какое-то время забывалась, потом, очнувшись, возвращалась к прежним думкам. Сердце то отпускало, то прихватывало; потом опять отпускало. Ближе к вечеру услышала у соседей шум и гам, но не придала ему значения, так как в это время одевала приготовленную к смерти одежду. Если б кто зашел и спросил: а куда это ты, бабка, так принаряжаешься, нисколько не таясь ответила бы -- помирать. Чего страшиться, раз время настало? Скольких односельчан в последний путь проводила, а подружек так почти всех обмывала и одевала. Одного желала, чтобы на похороны собралось побольше своих кровинушек. Хотя заранее срывать их, наверное, и не к чему, может, еще смерть и не состоится.

Управившись с облачением, начала укладываться: умирать решила не на лежаке, что за печкой, и где спала зимой и летом, а на кровати, чтоб люди сразу увидели.

Кровать у бабки широкая, прочная, когда-то муж из райцентра привез. С ней связано немало сокровенных воспоминаний... Сколько лет минуло, а сердце все равно, как молодой голубок, трепыхается, трепыхается от того далекого-далекого счастья. Вани не стало, а кровать стоит себе постаивает с пятком туго набитых подушек и собранной по гусиному перышку мягкой периной, да одеялом без единой складочки и давным-давно вышитым подзором. Все его ждала...

...Оставив под головой лишь одну подушку, легла ровно, вытянувшись стрункой во весь свой небольшой старческий рост, сложив на груди сухие ладони и придерживая между пальцами тонкую незажженную свечку. И сразу стало легко, а вскоре и совсем забылась.

... Сосед бабки Марьи Ванька Баранов с утра был не в духе. Жена ушла на работу, хлопнув дверью, да еще наорала, чего с ней давно не бывало. А он-то старался, он-то из кожи вон лез: встал чуть свет и корову подоил, свиней накормил, навоз из сараев выскреб. И вот -- получил в благодарность. "Ладно, дождесси, -- стращал Ванька в мыслях жену. -- Припомню тебе и "идиота" и "скотину". -- Долго обиженно сопел, проклиная вчерашний день. -- Ну виноват, с кем не бывает, -- оправдывал сам себя. -- Если честно, то, конечно, -- порядком перебрали...

А было так. Пришел двоюродный брат Петька Шишкин с бутылкой водки и сказал: давай, Вань, разрядимся. Ваньку особенно упрашивать не надо, тем более в выходной. Дети с сестрой в город уехали купить там кое-что из одежды, жена по своим делам на велосипеде укатила, так что никто не мешал. Вообще-то, была бы дома Клава, жена, значит, глядишь -- и на стол бы сообразила, а то вечно куда-нибудь умотает.

Нет, Ванька знал, что Клава уехала по делу и вины ее в том, что он перепил, конечно, нет, но думал так зло, потому что не на кого было накипевшее излить. Короче, поначалу распили бутылку, что Петька принес, а сколько потом добавили -- трудно сказать, да и что вытворяли не припоминает. Смутно маячило в мозгу, что вроде силой мерились (это у них завсегда бывало), а потом словно топором отрубило. Не помнит, как, словно петухи, с крыши сарая прыгали и как Петр ногу подвернул. Хорошо, что Клава вовремя вернулась да без лишнего шума огородами бабку Меланью привела. Та ногу Петру вправила, и он, в сумерках, укондылял домой. Ванька в это время уже храпел в сенях.

Эх, как бы там ни было, а разговоры по селу поползут, мрачно думал он. Такой уж в деревне народ, слишком любопытный, подобрался; обязательно им кого-нибудь пополоскать надо. А жена станет на нем злость срывать. Чего ж хорошего? Вдобавок ко всему голова раскалывалась и во рту пересохло. "Тьфу ты, чертовка!" -- пнул ногой не ко времени подвернувшуюся курицу.

Но где же бабка Марья? Куда запропастилась? Утром всегда кур кормит, а тут нету. Ванька, на всякий случай, зачерпнул из мешка полведра проса, подошел к плетню и с затаенной надеждой стал ждать ее появления.

Ваньке за сорок. Он рослый и крепкий. Когда спрашивают, как это он смог так хорошо сохраниться, отвечал однозначно -- пораньше вставать и побольше вкалывать. Глаза голубые, чуть навыкате, по ним всегда можно определить Ванькино настроение. Его несколько портили широкий, приплюснутый нос и толстые губы, отчего лицо казалось безразлично-сонным. Но это только казалось, вообще-то он с характером, причем заковыристым.

В это утро Ваньке хотелось побыстрей опохмелиться и прийти в себя. Переминаясь с ноги на ногу, заметил, что дверь со двора у бабки слегка приоткрыта. "Постой-постой, -- замелькало в голове, -- а ведь дверь-то так не случайно... Бабка Марья и Клаве, да и ему, долдону, не раз на сердце жаловалась, даже просила по утрам заглядывать -- жива ли? А он тут с вилами стоит, словно пугало огородное.

С силой воткнув вилы в навозную кучу и прихватив ведро с просом, Ванька чуть не бегом рванул огородом к бабкиному подворью. По дороге думал, что ничего страшного, конечно же, с ней не случилось, что старушка она еще крепкая, ну, может, малость прихворнула, так это с кем не бывает. А ему она обрадуется. Скажет, как же ты, Ваня, вовремя подоспел! Обязательно даст похмелиться, -- у нее всегда на такой случай бутылочка в серванте припасена, -- а потом расскажет, что они с Петром вчера вытворяли. Это у нее здорово получается, как начнет -- заслушаешься. А потом, покачав головой, вздохнет: "Эх, Ваня-Ваня, ну чего вы с Клавой дурью маетесь? Чего вам только не хватает? Двух деток вырастили -- дай Бог всем таких. -- И с печалью в голосе добавит: -- Мне бы вернуть своего муженька, я не то, что кричать -- слова бранного ему б не сказала! А вы все цапаетесь, цапаетесь, даже материтесь. И как только не надоест? Вот поговорю с Клавой, все ей начистоту выложу, скажу как жене к мужу надо было относиться..."

Ваньке такие разговоры -- сплошное удовольствие. Правда, потом она и ему выговорит, чтоб нос не больно-то задирал, посоветует иной раз смолчать и не лезть на рожон, так как у жены нервы тоже не железные... А кстати, Клава до замужества с бабкиным сыном Виктором любовь крутила. Но тот женился на другой и в город жить перебрался. Тогда-то Клава и вышла за Ваньку да стала жить с бабкой по-соседству. О том, что было у них с Виктором, помалкивает, а сам он с расспросами не пристает. Бабке же помогают: то молочка или творожка занесут, а то и пообедать либо поужинать пригласят. Да мало ли какие проблемы по-соседски возникают.

...Дверь со двора была чуть приоткрыта. Раньше в сенях кроме небольшого дощатого сундука, стеклянных банок с вареньями и крупами да висевших на стенах пучков высушенной лекарственной травы ничего не было. Теперь все позаставлено мебелью, что сын Михаил недавно в подарок матери привез. Себе, выходит, купил новую, а старую ей отдал, чтоб мать по-город­скому избу обставила. Но обставляться бабка Марья решила после побелки и со дня на день ждала приезда невестки.

Уличная дверь была закрыта на щеколду -- значит, хозяйка никуда не отлучалась, подумал Ванька. Ну а во дворе он бы ее сразу увидел. Постучал в дверь, никто не ответил, постучал громче -- опять тишина. Поставив ведро на пол, вошел в избу и нерешительно остановился у порога. Окна были плотно зашторены, лишь окно с улицы наполовину приоткрыто. Наконец, кое-как разглядел на неразобранной кровати бабку. Она лежала на спине, в новой кофте, черной юбке и темных, еще не ношенных тапках, -- старые заметил он, стояли на полу. Руки у бабки сложены на груди, между пальцев зажата тонкая свечка. Было так тихо, что Ванька слышал, как гулко билось собственное сердце, как стучало в висках, да и от сухости вдруг что-то засвистело в горле. Хотел подойти ближе к кровати, но, поглядев на свои грязные сапоги, не стал.

Несколько раз осторожно и даже как-то боязливо позвал:

– - Баба Марья, а, баба Марья! -- В ответ звенящая тишина и нежилая прохлада. У бабки, сколько он помнит, всегда в избе было прохладно. Это и понятно -- печь топила редко, тем более летом. Да и много ли еды одной надо? А в голове билась мысль: "Неужто померла?! Вот так, раз-два -- и насовсем отмаялась? Нет, не может быть... На здоровье ж почти не жаловалась. Только недавно стала говорить, что сердце покалывает, и просила по утрам заходить. Боялась, что соседи вовремя о смерти ее не узнают, потому и дверь оставляла открытой...