Не говори маме

— Что ты делаешь?

Я не понимаю, как оказываюсь на ногах, и не помню, что было между стеной и этой курткой, просто в следующее мгновение она уже скрипит в моих стиснутых пальцах и я трясу его, трясу изо всех сил и ору громче Викиной мамы:

— Что ты делаешь? Что?.. Это же люди! Живые люди!!!

Все, кто до этого молча курил, или плакал, или шептался, смотрят теперь на нас — на меня и Джона. Я узнаю их лица: здесь много наших, из группы, и тех, кого я видела в колледже. Есть пассажиры поезда Москва — Волгоград. Есть мы. И еще долговязый мужик в черной одежде и с поднятым капюшоном стоит на краю и пристально смотрит на рельсы.

— Отойди от меня, психичка! — во весь голос возмущается Джон. — Иди отсюда. Кто-нибудь, уберите ее!

Но я вижу, что ему плевать. Он смеется надо мной — одними глазами и уголками губ. И отбивается, как от мелкой шавки, — тоже забавы ради.

— Крутой у тебя подкаст, Жданова, — шипит он мне на ухо, больно схватив за локоть и притянув к себе. — Поздравляю.

Наверняка читает «Медузу». Вот она, моя новая аудитория. Но это уже неважно.

— Ты убийца.

— Ой! — делано восклицает он для всех. — Вот кто бы говорил! — И только я слышу: «А ты докажи».

— Пойдем отсюда. — Это Маша. Она стискивает мою ладонь. — Всем и так все ясно.

— Ну и что тебе там ясно, Страхова? — не перестает кривляться Джон.

Мы с Машей силой заставляем друг друга уйти. Ехать к Савве уже поздно. Вместо вина Маша покупает водку, и я ей не перечу. Но впереди много работы. Теперь я точно знаю, что такого «стремного» вызнал обо мне Джон, но самым страшным были не эти его слова, а то, что произносил их именно он — тот же человек, который недавно пытался поцеловать меня в гараже. Прошло совсем немного времени, и вот он уже пытается меня растоптать. Как быстро все ломается. И как легко. Те самые мы, которые курили за колледжем и болтали о ерунде, — совсем не те.

Пока я режу апельсины, предназначенные для Саввы, Маша пластом ложится на мою кровать с бутылкой в руках и говорит: «У нее головы не было и рука вот так, как будто локоть в другую сторону, так ее маму жалко, она все видела». Я знаю, что даже если он расскажет обо мне сотне учеников нашего колледжа — я расскажу о нем тысячам.

Поэтому протягиваю плачущей Маше свои наушники. Не знаю, слушал ли Савва, успел ли. Это именно то, о чем Джон скоро разболтает всем. Да, Маш, голос мой. Но не совсем моя история. Моя история, понимаешь, закончилась, когда я приехала в Красный Коммунар. По крайней мере, мне так казалось. Но на самом деле я привезла ее с собой.

***

Двадцатого сентября, то есть вчера, двоих участников этой истории приговорили к тринадцати — тренера Руса — и шести — Родиона Ремизова — годам лишения свободы. Если бы Март был жив, он получил бы больше, чем Ремизов. Первые три убийства он совершил в одиночку. Возможно, Ремизов вообще не решился бы убивать бездомных, если бы не Март. Послушай про них. Про «училку», поэта и Рушку. Они были виноваты только в том, что существовали вокруг меня. В переходе на моей станции метро, возле парка, где я часто гуляла и кормила уток, в рюмочной, мимо которой проходила. А были еще другие, когда Март и Ремизов стали называть себя «санитарами» и убивали вместе. Нет, меня не вызывали в суд и ни о чем не спрашивали. Следователь — да, написал «ай-ай-ай». Не нужно им это. Хочешь знать, зачем я вот так подставилась, меня же легко узнать по голосу? С самого начала я ошибалась. Потому что действительно ничего не знала, и не хотела знать, и думала, что, если скажу об этом, мне сразу поверят и оставят меня в покое. Ничего подобного. «Как можно было не замечать такое?» Правда в том, что им самим наплевать. Им плевать на эту Анну, и этого Льва, и Елену тоже, у них глаза солью засыпаны. Мало кто думает об именах этих бездомных и о том, как они оказались на улице. Думают просто: они бомжи. Их ведь не так уж много на улицах — как думаешь, где они? Да в работных домах. Это выгодно. Пока есть такие дома, проблема не маячит перед глазами, она совсем маленькая, ма-алюсенькая, есть и поважнее. Работники за еду. Почти рабы. И иногда появляются такие вот «чистильщики» или «санитары» с мозгами, промытыми соляным раствором. Знаешь такое слово — «инфоповод»? Когда сначала шумят, шумят, возмущаются, расчехляют свои белые пальто, а потом — все.

В Москве я позволила себя затравить. Сейчас не позволю. Я не боюсь Джона. Просто уеду, если станет совсем тяжело. Куда? Может, в Питер. Сниму самую маленькую комнату в коммуналке, стану ходить по музеям и выставкам, заведу кота… И Митю с собой заберу. Все равно он здесь никому не нужен. Так странно: я совсем не знаю брата да и детей не особо люблю, а этот мелкий какой-то свой и привычный, и жалко его очень — получается, у него есть мы, а он живет в грязи и все время лежит один, в потолок смотрит. Заберу его, и будем жить-поживать. Ты слушай, а я пока поработаю немного, ладно? Нужно накидать план. Про то, как некий Джон… К черту — Иван Винник. Ладно, хорошо. Иван «Джон» Винник возомнил себя королем. Вся его свита состояла из двух придворных дам и шута, а королевством был товарный вагон, переделанный в гараж. А дальше? Дальше начали умирать люди. Или, если вам угодно, в нашей истории появилась магия…

Не переживай, записываю я, записываю.

Мой телефон звонит. Маше приходится прерваться на середине первого выпуска. Пока она, уже смурная от водки, подтыкает под голову подушку, я беру телефон в руки: это Вера. Раньше она никогда не звонила, общалась эсэмэсками. Должно было произойти нечто исключительное, чтобы Вера набрала мой номер. Чудо или трагедия?

— Майя! Мы в Москве. В очень хорошей клинике. У Яны отдельная палата, я рядом, все такие внимательные. Нам перевели столько денег! Здесь красиво…

Я знаю. И реву, уткнувшись в Машину подушку. Я знаю, Вера. Пожалуйста, пишите. И фотографии тоже присылайте — свои, Яны, всего, что видите. Пожалуйста.

— Дослушай.

Маша хмуро кивает, а я должна дописать этот план, чтобы ничего не забыть, когда включу запись. Про секту, Катю и ее парик. Смерть на рельсах, фотографию с траурной лентой. Про встречу Джона на болоте с Катиным папой, и как тот начал его обвинять, а Джон ничего не сделал, чтобы оказать первую помощь, — просто сел на свой велик и уехал, и Катин папа умер там, его долго еще не могли найти. Про «Класс коррекции», пересаженный в местную почву. Двуликого Илью, лижущего мои ботинки, Стасю и Вику, втянутых в «тройничок». И Савву с ножом в боку. И Вику без головы. И эту странную магию…

— Маш.

Дрыхнет, не сняв наушников.

— Маш, линзы!

Она стонет и тянется к стоящему на полу рядом с кроватью рюкзаку. Наливает в контейнер раствор, бормочет:

— Что ты там делаешь?

— Записываю выпуск про Джона.

— М-м. Он тебя убьет.

— Не убьет. Спи.

***

21/09/2020. Вика.

***

Стоит только закрыть глаза, Маша начинает толкать меня локтем. Четыре утра! Я пытаюсь продолжить спать, несмотря на неудобную позу и боль в пояснице, но отделаться от Маши не так-то просто хотя бы потому, что мы ютимся на одной кровати.

— Ты видела? — твердит она хриплым со сна голосом. — Нет, ты это видела?

Кое-как разлепив веки, я понимаю, что сейчас уже не четыре утра и мне, скорее всего, удалось поспать часа два или три, но какая же серость — внутри, снаружи, везде; даже во сне я продолжала рассказывать историю, мозг не желал останавливаться, хотя перед сном я залила выпуск на хостинг — без монтажа, записанный с первого раза, со всеми моими «э-э» и «а-а». Я что-то еще говорила себе и говорила до тех пор, пока к моему голосу не присоединилось это «видела, видела», и еще «мудак», и «дерьмо» — к последнему слову я наконец вспоминаю, что Вика покончила с собой, а я рассекречена.

— Читай.

Прежде чем сосредоточиться на тексте со страницы «вконтакте», открытой в Машином телефоне, я щурюсь на часы в правом верхнем углу экрана: семь с лишним. Мне не легче.

Это профиль Джона, запись открыта для всех. Первое, что бросается в глаза, — то самое фото, которое постили СМИ в «телеграм»-каналах: на нем я выгляжу как раньше, у меня длинные светлые волосы, «архитектурные» брови и наращенные мамой одноклассницы ресницы. Здесь же видео с ток-шоу, где я пытаюсь убедить всех в том, что ничего не знала. Совершенная дура.