Не говори маме

— Ты веришь в магию?

— Верю, — говорит Вика, а у самой глаза круглые, и я понимаю, что действительно верит, вот же он им всем мозги запудрил. — Я тоже его себе загадала. И Стаська. И теперь вся эта хуйня происходит, он и с ней, и со мной, но я так больше не могу.

— Так выйди. — Мне отчаянно хочется привести ее в чувство, заставить посмотреть по сторонам — на подушки, подоконник, забавных домовых за окном. На меня и собственное отражение в зеркале. — Выйди из этих отношений. Перестань быть третьей лишней. Пожелай разлюбить его, блин, если вы и правда такие всемогущие колдуны. Тебе не нужна… — Я изображаю пальцами кавычки. — Никакая магия, чтобы изменить свое будущее, Вик. Да и настоящее тоже.

— Спасибо. — Она смахивает с ресниц слезу. — Но желания нельзя отменять…

— Привет! Это здесь ярмарка?

Теперь мне зябко. От подоконника, на котором сидит Вика, тянет холодом. Девчонки выбирают несколько вещей и уходят примерять их в туалет, а я достаю из рукава куртки длинный шарф и закутываюсь в него. Входной колокольчик снова предупреждает о гостях. «А что тут такое?» — «Благотворительная распродажа, мы…» — «Ох, а я думала, наконец-то аптеку открыли». Я упаковываю то, что подошло, тысяча рублей пополняет конверт для Яны, спасибо, пока-пока, возвращаю на вешалки остальное, и тут наконец появляется помятый Савва — все это время он дрых в подсобке размером с переноску для кота. Потирая поясницу, Савва включает кондиционер на обогрев и варит себе кофе.

— Спасибо, что все здесь украсил.

— Про аптеку уже спрашивали?

— Ха-ха, — говорю я.

— Ха-ха, — подтверждает он.

«Я замерзла. И есть хочу», — жалуется Маша. Савва, у которого вроде нет с ней телепатической связи, предлагает заказать пиццу.

За всем этим я даже не замечаю, когда уходит Вика.

К двенадцати распродажа редеет, и я убираю один рейл, чтобы на оставшихся все выглядело поплотнее. Задумка Саввы с шариками оказалась гениальной — про аптеку нас спрашивают постоянно, однако, кроме недовольных местных бабушек, находятся и случайные люди, которым ничего не нужно, но они все равно покупают то сережки, то значки. Перед обедом к нам присоединяется Маша. Мы по очереди жуем пиццу в подсобке. Секретарь из колледжа — та самая, что расспрашивала меня про Яну, — долго примеряет одно из моих платьев — серое, «лапшу», оно сидит так, словно было на нее и сшито. Я пересчитываю деньги, почти три тысячи, какой-то мужчина выпивает две чашки кофе и оставляет на стойке тысячную купюру. Просто так. Ни за что.

— Ле-етим в Бразилию [20] , — напевает Маша. Она сидит, уткнувшись в компьютер. А я на каждый звоночек подпрыгиваю с дежурным ответом, что нет, здесь не аптека.

Маша пишет хоррор-рассказы. Дома у нее два младших брата-близнеца, поэтому при любой возможности она сбегает в «Печатную». Эти рассказы она выкладывает потом в интернет, но куда и под каким именем — не признается. Пока Маша бешено стучит по клавишам, кажется, что у нее в глазах пламя, и на нее даже страшно смотреть. После колледжа она, конечно, хочет уехать в столицу. Уехала бы раньше, если бы не братья. Забирать их из детского сада успевает только она.

20

«Обе Две» — «Бразилия».

— Ты счастлива?

Я поднимаю голову от телефона. В Машиных глазах еще вспыхивают искорки недавнего огня.

— Все ведь получилось, — поясняет она. — Или ты иначе себе это представляла?

— Нет, я…

Я просто отвыкла от «все получилось». Не помню, каково это — когда что-то делаешь и получаешь результат, который восполняет твои затраты. Сил, эмоций, времени, даже денег. Кажется, это называется «достойный». В последнее время вся моя деятельность больше напоминала болото. Только выдернешь ногу, увязшую по щиколотку, и поставишь ее туда, где наверняка должна быть опора, — тут же провалишься в топь по самый пояс. И теперь я боюсь радоваться. Встаю, улыбаюсь людям, заворачиваю покупки, забираю деньги, расправляю купюры и укладываю их в пухлый конверт. Баюкаю внутри маленький теплый комок, но даже мысленно к нему не обращаюсь. «Ура!» — и я проснусь в своей комнате, а вещи окажутся заперты в гараже. «Мы молодцы!» — и вся наша выручка превратится в резаную бумагу. «Победа!» — лучше вообще не представлять…

— Я очень вам благодарна. Тебе и Савве. Очень.

— Окс, — соглашается Маша и с хрустом потягивается. Щурится на экран сквозь круглые очки со стеклами без диоптрий. — Уже шесть. Мы до скольких здесь?

— До шести…

— Ура! — Савва открывает бутылку шампанского. Хлопок пробки похож на выстрел, а Савва продолжает совершать ошибку за ошибкой: — Мы молодцы! Победа! Майя, сколько там?

— Почти семь тысяч.

Загадочно улыбаясь, он достает из заднего кармана что-то, свернутое в трубочку, и припечатывает ладонь к столу.

— Восемь.

— Девять, — подхватывает Маша, повторяя его жест.

— Десять, — всхлипываю я и роюсь в сумке, но все двоится. Я шмыгаю носом и не могу перестать, особенно теперь, когда они обнимают меня с обеих сторон, двое ставших какими-то очень моими людей — могла ли я представить вас, когда ехала сюда и когда морщилась по пути с вокзала от окружающего меня убожества? Забавно, но мутная магия Джона сработала, хоть он и пытался этому помешать.

— Давай соберем все, что осталось, — предлагает Маша. — Здесь не так много — могу отвезти в переработку! И… Я заберу себе один рейл, ладно?

— Я бы тоже один взяла. На память.

Так, прихлебывая шампанское, — Савва за рулем, поэтому подносит к нашим бокалам стакан с соком, — мы потихоньку приводим «Печатную» в прежний вид. Первым делом Савва затаскивает в подсобку арку из воздушных шаров. «А как же аптека?» — кричит ему Маша, от усталости мы ухахатываемся истерично и даже пьяно, именно тем смехом, который не сулит ничего хорошего. Продолжаем посмеиваться даже на улице, стоя под окнами первого этажа, забранными в решетку в форме солнца с лучиками. Пока Маша пытается распробовать мой «айкос», Савва перетаскивает в пикап рейлы. Оставшиеся вещи — всего два пакета — я держу в руках.

— Как он на меня посмотрел! — хихикает пьяненькая Маша. — Но ты бы видела моего папку. В нем десять таких Джонов. И шрам на щеке: в цеху листом металла резануло…

— В машину, — вдруг шипит Савва и больно толкает нас в спины. — Быстро.

— А что? — возмущается она. — Мы куда-то спешим?

Но я уже вижу их. Трое. Во рту становится кисло. Возможно, те самые, что грабили меня в подворотне. Или другие, неотличимые от них, с размазанными лицами и трещинами вместо ртов, безразличные, твердые, страшные.

— Бежим.

Я хватаю ничего не понимающую Машу за руку и тащу за собой. Боюсь смотреть в сторону этих, но мне кажется, что они тоже срываются с места, как только понимают, что мы не расходимся в разные стороны. Я не вижу, но чувствую движение и злость. Вталкиваю Машу на заднее сиденье, запрыгиваю следом. Автомобиль с визгом срывается с места раньше, чем я захлопываю дверь.

— Козлы, — говорит Савва, поглядывая в боковое зеркало. Я тоже смотрю назад: они стоят плечом к плечу, руки в карманах — как будто просто ждут и обязательно дождутся.

Кубик с дырками

Про следующую бездомную Март написал: «Каждую ночь она спала в переходе, сидя на чемодане».

Да, я тоже ее видела — худощавую, с длинными седыми волосами. Она спала в переходе нашей станции «Орехово», сидя на чемодане у выхода из метро, прямо напротив стеклянных дверей. Патруль ее не трогал. По бокам громоздились мешки, но она всегда сидела на чемодане. Только один раз я видела ее, катившую этот чемодан по перрону. Высокая, сухая, в черной шляпе с широкими полями, она не выглядела как бездомная, но, очевидно, ею была. Звали ее Рушка. Потом она просто исчезла: перед Новым годом или чуть раньше я выходила из метро вместе с Мартом, а Рушки не было. Я заметила это, но внутри ничего не шевельнулось. Все осталось как прежде, только без Рушки.