Не измени себе

Министр несколько опешил от столь решительных слов, ответил уже не громким рокочущим басом, а по-домашнему, тихо:

— Да вы садитесь, — и с досадой махнул рукой. — Че­го стоите, как солдат перед генералом?

— Я и есть солдат.

— Солдат… Солдат… Заварил кашу, солдат, а мне ее расхлебывать.

— Зачем вам? Я ее заварил, мне и хлебать.

— Эх, Иван Федосеич! В прошлом вы политработник, а дипломатичности у вас ни на грош.

— Мне надоело играть в дипломатию. Я решил по-солдатски, по-мужицки…

— Да сядешь ли ты, наконец! — уже не на шутку рас­свирепел министр. — Мне гнать тебя приказано в три шеи. Тебе это понятно или нет?

Вальцов не сел, а рухнул в кресло. Не испугался. Поразила нелепость услышанного. И расхохотался.

У министра, казалось, глаза полезут на лоб. Человека гнать намереваются, а он хохочет. Покачал головой.

— Поди, с ума спятил?! — заговорил совсем тихо. Он любил Вальцова, хотел сделать его одним из своих заме­– стителей. И вот такая неожиданность. — Доктора звать или коньяком отпаивать?

— Предпочитаю последнее.

Министр вышел в заднюю комнату и сам вынес оттуда два бокала с коньяком и под мышкой бутылку «боржоми».

— Пей, аника-воин! — Сам выпил залпом. Долго возил­ся с пробкой на бутылке с минеральной водой. Выпил и во­ду. — Ну, чего ждешь? Приглашения повторного? Хватит в казака-разбойника играть. Положение достаточно серьез­ное, чтобы по-серьезному его и обсуждать.

Вальцов изменил тон. Говорили долго, обстоятельно. Министр решил, что правильней всего вопрос вынести на коллегию, где Иван Федосеевич и должен выступить с обо­снованным докладом. Его позицию подвергнут острой кри­тике, как несвоевременную, малообоснованную для такого ранга работника, каким должен быть член коллегии, руко­водитель одного из важнейших главков. Он, министр, пред­ложит коллегии перевести его в начальники отдела, но это предложение не будет носить приказной формы.

— На волю коллегии. Ты меня понял?

— Зачем эта комедия? — с гримасой боли спросил Иван Федосеевич. — Пишите приказ — и дело с концом.

— Я тебе должен дать коленом под зад. Неужто это непонятно?

— Ну и давайте. А я уеду работать агрономом, предсе­дателем колхоза, директором МТС или какого-либо сов­хоза.

Министр хотел еще что-то сказать, но Вальцов ему не дал.

— Будьте человеком. Не говорите больше ни слова!

В ту ночь Вальцова едва довезли домой. Подозревали инфаркт. Но бог миловал, отдышался.

4

Когда ввели в дом Вальцова, ослабевшего, с явными признаками острого сердечного приступа, Софья на мгно­вение оторопела. Но всего лишь на мгновение, она тут же взяла себя в руки; движения стали быстрыми и точными. Метнулась к аптечке, наполнила шприц, заставила шофера перевязать руку резиновым жгутом, профессионально сде­лала вливание в вену. Пока водитель наливал грелку, Со­фья Галактионовна уже облепила спину и грудь Ивана Фе­досеевича горчичниками.

Откуда-то появилась кислородная подушка. Маска. Минут через десять—пятнадцать Иван Федосеевич о жил.

— Скоро ты у меня станешь совсем розовеньким,— уверенным и спокойным голосом сказала Софья и нежно погладила его по щеке.

— Где ж ты научилась так? — слабым голосом спросил Иван Федосеевич, с обожанием следя за женой. — Лучше всякого врача…

— А ты не догадываешься где?

Вальцов сразу умолк. И опять уже построжавшим взглядом стал следить за Софьей.

— Если б ты знала, моя милая…

— Знаю, Иван. Все знаю. И уверена, что в конечном счете все у тебя будет отлично. Нужны лишь терпение, спокойствие, уверенность в себе. — Софья положила руку на влажный лоб Вальцова. — Любой руководитель, пусть прозорливый, даже гениальный, может допустить какую-то ошибку. Партия же ошибаться не может. Это нутром надо понять, Иван.

Вальцов во все глаза смотрел на Софью. Смотрел и ду­мал: он совершенно не знает своей жены.

Софья вздохнула, глаза ее затуманились. Она сидела на краю кровати, то поправляя ему одеяло, то подсовывая под бок полотенце, чтоб горчичники поплотнее прилегали к телу. Теперь же стала тихонько гладить его руку.

— И ты это понимаешь, Иван. Поверь мне… Ты большой… нет, не так… Ты громадной души человек. Я не мо­гу, не могла ошибаться. Не имею права. В ранней юности допустила промах. Все мы смолоду можем ошибаться, а потом… не имеем права. Вот и отец мой — тоже в моло­дости ошибся, за что потом и поплатился жизнью. Ты о том знаешь во всех подробностях.

— Конечно, знаю. Хотя и через много лет, а всплыло, объяснилась загадка его смерти.

Ивану Федосеевичу действительно довелось не только узнать, но и увидеть убийцу Галактиона Алексеевича Тури­щева — отца Софьи.

Однажды, когда Вальцов уже работал первым секрета­рем райкома партии, ночью па квартиру позвонил Сазонов. Николай Петрович не очень часто, но все же достаточно регулярно встречался с Вальцовым, иногда сам наезжал к нему, но чаще приглашал к себе, когда Вальцов бывал Москве. Любил Сазонов поговорить с Иваном Федосеевичем «за жизнь», порасспросить о настроениях в среде кре­стьян, рабочих, в партийных и советских кругах. Нередко советуясь с Вальцовым, Сазонов в такие часы будто про­верял себя.

Дозвонившись, Сазонов долго извинялся, что разбудил, что никак они в столице не могут отвыкнуть от ночной ра­боты, а кончил тем, что просил Ивана Федосеевича в бли­жайшие дни приехать в Москву.

— А без меня никак? — кислым топом отозвался Валь­цов.

— Знаю, Иван Федосеич, о партийной конференции в области и о твоем содокладе тоже знаю. Я все согласовал в обкоме. Нужен ты нам не надолго, но именно сейчас.

Пришлось поехать. Приехал и не пожалел. Был аресто­ван Наум Григорьевич Юзовский, по настоянию которого несколько лет назад Вальцова едва не «вычистили» из пар­тии. Как выяснилось, Юзовский был связан с Савинковым, участвовал в контрреволюционных мятежах, но вовремя вы­вернулся, нырнул в глубинку, потом опять, уже потихоньку, мутил воду, вынашивая в душе планы нового мятежа.

Юзовский, он же Ильинский и Осокин, категорически отрицал предъявляемое ему обвинение в умышленном пре­следовании честных коммунистов во время чистки партии. А что касается смены фамилий, то, во-первых, смена фами­лий властями сейчас не возбраняется, а для него эта мера была вынужденной, потому что вместе с фамилией он хо­тел забыть и свои старые убеждения. Все свои поступки, классифицируемые как преступления, он совершил в со­стоянии аффекта, увлекшись внутрипартийной борьбой. Вы­играй Юзовский эту битву со следствием, он мог бы наде­яться на сохранение жизни.