Не измени себе

Зал потрясенно молчал. Проходили секунды. Наконец встал профессор Резников. Теперь он улыбался. Без­звучно хохотал и Дроздов.

И вдруг зал взорвался. Крик, шум, свист. Кто что говорил, о чем кричали, к кому обращались — невозмож­но было что-либо понять.

Зыкову надо было бы уйти, основываясь на той клас­сической цитате, которая гласила: мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Но уходить он не захотел. С ви­дом человека, отважно исполнившего свой долг, Зыков медленно собирал свои листки, аккуратно размещал по своим местам закладки и все чего-то ждал. Было видно, как он наслаждался. Ни в зал, ни на председателя уче­ного совета, ни тем более на Дроздова он не смотрел. И упустил удобный момент для того, чтобы удалиться со сцены.

А зал между тем стал утихать. Всех смутила широ­кая, но далеко не добродушная улыбка профессора Рез­никова.

Но профессор не спешил. Он спокойно и терпеливо ждал. Именно это спокойствие и возымело действие.

Гул утих. И только тогда Зыков вознамерился уда­литься со сцены. Но профессор Резников остановил его.

— Прошу вас, верный друг нашего товарища Дроз­дова, задержаться. Следовало бы, конечно, ответить Бо­рису Андреевичу, но товарищ Дроздов, надеюсь, не бу­дет возражать, — профессор обернулся к Дроздову и слегка поклонился ему, — если лично мне, председателю совета, будет доверена честь обнародовать документ, о котором мы заранее побеспокоились, чтобы обезопасить и себя, и члена нашего коллектива от таких вот весьма бдительных земляков-товарищей.

— Пожалуйста, пожалуйста, — весело отозвался Дроз­дов.

Николай Афанасьевич порылся в папке и с подчерк­нутой торжественностью извлек лист глянцевитой бума­ги и показал его залу.

— Прошу обратить внимание. С грифом и круглой гербовой печатью. А внизу весьма авторитетная подпись.

И он стал читать. Читал медленно, чеканя каждое слово. Сущность прочитанного сводилась к тому, что из сорока двух опубликованных работ товарищем Дроздо­вым Б. А. сорок одна работа была подписана псевдони­мом Борис Андреев. И лишь под одной из них — статьей, посвященной проблеме морального износа машин, слу­жившей одновременно рецензией на книгу В. В. Прота­сова,— значилась истинная фамилия Бориса Андреевича.

— Должен заметить — это уж я от себя лично — объем опубликованного товарищем Дроздовым только под псевдонимом составляет свыше пятнадцати печатных листов. Подчеркну и другую деталь… По общему наше­му мнению, мнению ученого совета, за одну лишь дис­куссионную статью по книге профессора Протасова, опуб­ликованную в академическом журнале, товарищ Дроздов заслуживал ученой степени кандидата экономических наук.

После бурной реакции на сообщение Зыкова зал си­дел не шелохнувшись. Такого ЧП ученый совет еще не видывал. И первое сенсационное «разоблачение», и спо­койное сообщение «старого товарища» ошеломили всех, кто присутствовал на заседании.

Но вот прошел и второй шок. Зал забурлил с новой силой:

— Позор!

— Вон из зала!

— Это безобразие! Как этот человек смеет прикры­ваться своей дружбой с Дроздовым.

— В три шеи!

Профессор Резников поднял руку.

— Осторожней, товарищи! Этот человек не прост. Из-за него, вернее, по его сигналам навещали институт всевозможные комиссии, дабы проверить правомерность защиты Дроздова. С ним надо бороться неопровержи­мыми фактами. У меня имеется еще один факт, кото­рый в свое время зафиксирован документально. Партий­ный выговор, который был объявлен товарищу Зыкову за его неэтичное поведение по отношению к товарищу Дроздову. А точнее, навет на Дроздова после возвраще­ния из командировки в Германию. Товарищ Зыков обви­нял Дроздова в излишней открытости по отношению к немецким коллегам.

Зыков, как рыба, выхваченная из воды, несколько раз подряд раскрыл рот, но так и не смог сказать ни слова.

— Товарищ Глаголев, заместитель секретаря парт­кома завода, где работает Зыков, сообщил нам о выго­воре этому товарищу,— жест в сторону Зыкова,— за кле­вету. Выговор сняли, а суть Зыкова не изменилась. Так ведь, товарищ… Зыков?

Зал бурлил, все более накаляясь.

— Вот это друг…

Слова эти принадлежали Протопоповой. Но не в сло­вах была суть. В выражении ее лица, в тоне, как она произнесла фразу, в ее руке, вытянутой в направлении Зыкова…

Поднялся Дроздов. Обратился к председателю.

— Позвольте, Николай Афанасьевич. Всего два слова.

— Конечно, конечно, Борис Андреевич. Прошу вас к микрофону.

Дроздов подвинулся к микрофону, оперся обеими ру­ками о стол и некоторое время не мог произнести ни слова. Но вот он поднял голову, глубоко и как-то тяжело вздохнул, а потом исподлобья посмотрел на своего «зак­лятого друга». Тот все еще стоял возле трибуны, будто его пригвоздили.

— Товарищи! Мне сейчас мучительно трудно гово­рить… Да, Зыков — мой земляк. Больше того, мы вместе росли, вместе учились, работали на Урале… Пуд соли, может, и не съели, а полпуда уж точно. О том, что Па­вел завистлив и может продать, я знал с детства. Может быть, и сам я повинен в том, что черты эти стали свой­ством его характера. Слишком многое я прощал зем­ляку. Только теперь понимаю, что не имел права про­щать. Впрочем, это относится не только к одному мне. Довольно часто мы терпимо относимся к проступкам лю­дей, которые ради них же самих прощать нельзя, потому что безнаказанность, как правило, человека, некритич­ного к себе, развращает. Зыков всегда греб под себя, старался урвать. Что ж, таков характер, думал я. Но де­ло тут более топкое. Дело — в психологии. Собственни­чество — самая опасная отрыжка кулачества. Она вла­дела и моим другом с юных лет. А с годами это все в нем затвердело, заматерело. Но попробуй заметь, раскуси. Внешне все благополучно, пристойно. Ни сучка ни задо­ринки.

Последняя фраза вызвала оживление в зале, кто-то засмеялся. Но смех быстро угас — слишком серьезно бы­ло то, о чем говорил Дроздов.

— И в то же время Зыков — превосходный специа­лист. У него поистине золотые руки. Он достиг завидного совершенства в скоростном резании металла. О нем мно­го писали, и писали заслуженно с точки зрения профес­сиональной. Словом, в труде Павел Порфирьевич Зыков настоящий ас. Вот и борются в этом человеке два начала. Собственничество, зависть, то есть все то, что можно от­нести к понятию кулацкой психологии, в современном ее понимании, и умение работать, и работать хорошо. И все это уживается в одном человеке.

Борис Андреевич перевел дух. Потом оторвал руки от стола, выпрямился, расправил плечи.

— Я убежден, что Зыков ни разу в жизни не под­вергался вот такой сокрушительной критике. И этот раз­говор запомнится ему на всю жизнь. А ведь Зыков не стар, ему столько же лет, сколько и мне. Он много еще может сделать полезного, важного, если, конечно, пере­тряхнет себя самым решительным образом. Я хочу ве­рить, впрочем, даже верю, что случится второе. Было однажды, когда мы вместе поймали осетра, а он его заха­пал целиком. Но опомнился, устыдился и принес ровно половину. В нем победила совесть. Надеюсь, что и сейчас победит в нем человеческое.

Дроздов сел. Несколько секунд еще царила в зале тишина. И тишину вдруг — в который раз! — взорвали аплодисменты. Аплодировали энергично, дружно. А реак­ция Зыкова была для всех неожиданной. У него вдруг из глаз побежали слезы. Он их не стыдился, а может, нe замечал.

Встал профессор Резников. Суровый, сдержанный, но жесткость, которая угадывалась на его лице совсем не­давно, исчезла.

— Вот теперь, друзья мои, я уверенно говорю… Позвольте ваши аплодисменты считать за знак доброго согласия с призывом Бориса Андреевича Дроздова. Полагаю, мы его поняли и единогласно поддерживаем не в смысле христианского всепрощения, а из соображений социалистической гуманности. Мы верим, вернее, хотим верить, что все произойдет именно так, как надеется Борис Андреевич.