Не оставляй меня, Малыш!

— Если позволишь.

— Чего уж, — она захлопнула дверь у него за спиной, — идем на кухню, что ли, посидим Только обувь сними, у меня ковры.

Женина кухня оказалась чистенькой и уютной. Она выглядела довольно просторной, несмотря на малый метраж, в обстановке чувствовался хотя и скромный, но достаток; стены украшали новенькие, нарядные обои, на полу лежала кафельная плитка, в углу высился большой новый холодильник. Кухонный гарнитур гоже был модный, новый с иголочки, в углу у окна стояла замысловато расписанная напольная ваза с колючим камышом на тонком стебле.

— Присаживайся. — Женя пододвинула Алексею крепенький сосновый табурет и распахнула дверцу холодильника. — Есть будешь?

— Нет, что ты, я сыт.

Она подняла голову, во взгляде её проскользнула беззлобная насмешка.

— Не больно заметно. Вид у тебя, как у пса бездомного. Все хлещешь водочку? Вот уж верно, наградил Бог здоровьем — другой от такой жизни давно бы копыта отбросил, а ему хоть бы хны. У меня рассольник и котлеты, твои любимые, куриные.

Алексей ничего не отвечал, глядя, как Женя не спеша достает из холодильника вместительную кастрюлю и сковородку, ставит их на плиту, щёлкает зажигалкой.

Она слегка убавила огонь и уселась за стол напротив него. По-бабьи подперла щёку ладонью, знакомым движением откинула со лба челку.

— Как живешь то. рассказывай?

— Нечего рассказывать, — мрачно произнес Алексей, — плохо живу. Оттого и пришел.

— Сам виноват, — спокойно проговорила Женя, — захотел бы, всё могло иначе быть.

Алексей моментально почувствовал, как закипает в нем давнишним обида.

— Не могло быть иначе! Не могло! Ты первая начала. Если бы тогда, в восемьдесят девятом, не уперлась, поехала бы вместе со мной… А! Да что об этом говорить! — Он с досадой махнул рукой.

— Вот здорово, — Женя резко выпрямилась на табурете, её глаза зажглись злым азартом, — по-твоему, выходит, я крайняя? Бросила тебя, бедненького на произвол судьбы, а сама умыла руки? А что было до твоей вшивой Песчанки — это ты забыл? Скажешь, я мало ждала? — Она принялась с ожесточением загибать пальцы. — Сначала четыре года до свадьбы, потом в Нарофоминске в общаге торчала, вместо того чтобы нормально учиться. А те два года, что ты в Афгане был, до сих пор по дням помню. Да что там по дням — по часам. Ребенок крошечный, орет, а у меня молока нет, врачи сказали — на нервной почве. Похудела, как скелет, с утра до вечера только одна мысль в голове: живой ты там или нет?

— Но ты ведь знала, за кого выходишь замуж. Знала, что придется ждать, скитаться. Все это знают, все, кто связывают судьбу с военным.

— Да, знала! Но не представляла себе, что терпеть придется так много. И потом, если бы я была одна, тогда другое дело. А тащить Лидочку с ее непрекращающимися ангинами из Москвы в какую-то Тмутаракань — на такое никто бы не решился, ни одна мать, уверяю тебя!

Послышалось угрожающее шипение, из-под крышки кастрюли выбежала на плиту золотистая жидкость.

— Вот черт! — Женя вскочила и повернула конфорку. Достала с полки тарелку, плеснула в неё полный половник, поставила на стол перед Алексеем.

— Ешь!

Тот невесело усмехнулся.

— Спасибо, что-то не хочется.

— Ешь, говорю! — Женя тяжело опустилась обратно на табурет. Глаза ее потухли, у губ залегли две горькие складки.

Алексей покорно взял в руку ложку.

— Ты мог бы остаться с нами, ради ребенка Однако ты не захотел. — Женя сосредоточенно рассматривала яркую клеенку на столе, ее руки нервно теребили край халата. — Мне все советовали подать на развод, все — мать, друзья, коллеги по работе. Теперь я понимаю, что они были правы и желали мне добра. А тогда… тогда я не послушалась их. Продолжала ждать, как последняя дура, надеялась, что ты опомнишься, вернешься к нам. И дождалась. — Голос ее задрожал. Она шмыгнула носом, достала из кармана платок, звучно высморкалась. — Знаешь, что мне захотелось сделать, когда я увидела тебя на вокзале? Плюнуть в твою пьяную рожу, развернуться и уйти. И больше никогда не вспоминать о том, что между нами было. Ты и на ногах-то не стоял, тебя волокли под руки. А эта наглая блядь, проводница, еще ухмылялась, глядя на меня, и махала тебе вслед ручкой. Я потом дома открыла твой чемодан — а там шаром покати. Славно погуляли!

— Зачем ты сейчас мне все это говоришь? — Алексей поморщился. — Будто можно что-то изменить. — Он подул на обжигающе горячую жидкость в тарелке.

— Ты прав. Изменить ничего нельзя. И тогда было нельзя — я хочу, чтобы ты понял это и перестал меня упрекать.

— Я не упрекаю тебя.

— Неправда. Ты считаешь меня предательницей, но это не так. Не так! Я делала, что могла. Я привезла тебя домой в бессознательном состоянии, я пыталась тебя лечить, заставить жить по-людски — всё было без толку. А что ты вытворял с нами, какие закатывал скандалы, помнишь? Помнишь, как соседи, уставшие слушать крики за стеной, написали жалобу в милицию, к нам приходил участковый, и я врала ему, что упала с лестницы? Я понимаю: нервы, ранения, контузия, но Владик Сидоренко тоже служил в Афганистане, и ничего, нормальный мужик, вернулся, занялся бизнесом, сейчас у него две квартиры и дом загородом.

— Твой Владик Сидоренко не воевал, а сидел вставке главного военного советника. В бане спину тер руководящему составу и сам себе выписывал представление к орденам.

— Ну не знаю. — Женя тяжело вздохнула и снова поправила волосы. — Действительно зря я заново ворошу всё это. Если б ты знал, Алёша, как горько тогда мне было, как страшно, как обидно. Когда выгнала тебя, жить не хотела. Спасибо, добрые люди помогли, вывезли в другой город, устроили в больницу, Лидочку к себе взяли. Я полгода в себя приходила, ни есть, ни пить не могла, почти не разговаривала ни с кем.

Потом оклемалась потихоньку, начала работать. Сначала в больнице, потом в кооперативе. Деньги появились. В девяносто четвертом мы вернулись в Москву, у меня уже был кой-какой опыт работы в коммерческих структурах. Нашла бывших сослуживцев, организовали частную поликлинику, небольшую, правда. Но дела, тьфу-тьфу, идут помаленьку, не жалуюсь. Вот отремонтировалась, обставилась, — она обвела рукой кухню, — Лидочку в хорошую школу пристроила. Сейчас она в десятом, на будущий год в университет пойдет, на экономику. Так вот и живем, Алёша, не пропали. — Женя вдруг замолчала, прислушалась.

Из коридора послышался шум, весёлые голоса. Бодро протопали многоногие шаги, кто-то громко, басисто хохотнул, ему ответил звонкий заливистый девчачий смех.

— Кажется, уходят, — вполголоса сказала Женя.

Алексей поспешно отодвинул тарелку. Громко лязгнул замок.

— Мама! — позвал из прихожей звонкий голосок, тот самый, что смеялся минуту назад. — Мам! Ты где?

— Я тут, — отозвалась Женя.

Дверь распахнулась.

— Ой, здрасте. А я смотрю, куртка чья-то висит. Думала, может, кто из мальчишек забыл, хотела догонять. — Она смотрела на Алексея с удивлением и любопытством и улыбалась приветливо, но немного сдержанно.

Ничего в ней не было от Жени: ни хрупкости, ни ярких южных красок, ни изящной грации. Светлые прямые волосы, светлые брови, в сложении чувствуется крепкая кость. Лицо широкоскулое, подбородок упрямо выдается вперед.

Только глаза были материнские, синие, как море в полный штиль, в окружении пушистых ресниц.

— Лида, это отец пришел, — будничным тоном проговорила Женя. — Помнишь его?

Лида покачала головой, улыбка сбежала с ее губ.

— Ты ведь говорила… — начала она, растерянно глядя на мать.