Не родись красивой, или Точка опоры

Генриэтта мученически вздохнула и принялась уныло излагать теорию.

– Случайный знак означает, что ноту, перед которой он стоит, нужно играть на полтона выше или полтона ниже. Случайным знаком может быть диез, бемоль или бекар…

– Не говори «случайный знак», - перебила я с досадой. Терпеть не могу этот нелепый оборот, который еще встречается в старой музыковедческой литературе!

– А как тогда говорить? – растерялась Генриэтта.

– Говори «встречный знак», - объяснила я. И внушительно добавила:

– В музыке случайностей не бывает. Во всяком случае, в хорошей музыке. А ты играешь хорошую музыку.

– Старье! – фыркнула Генриэтта.

– Ничего подобного! – возмутилась я. – Скарлатти не старый, а старинный композитор, и у него можно многому научиться. И вообще эта ре-минорная соната прелестна. Давай покажу.

Я поднялась с кресла, подошла к роялю и вытеснила Генриэтту с кожаной концертной банкетки. Села на нее, осмотрела ряды черно-белых клавиш как добрых старых знакомых. Прочитала название инструмента, написанное на черной крышке готической вязью: «Bechstein».

Удовлетворенно вздохнула. Отличная фирма.

Белые клавиши были не совсем белыми, а нежно-кремовыми. Все дело в пластине, покрывающей дерево. У хороших роялей она делается из слоновой кости и с годами слегка желтеет. Вот как на этом инструменте.

Я положила руки на клавиатуру. И что дальше?

Но подумать об этом я не успела.

Пальцы встрепенулись и ожили. Пальцы правой руки уверенно забегали по рядам клавиш, левая рука подхватила легкое плетение темы.

Скажу честно: ощущение было жутковатым.

Голова совершенно не участвовала в процессе. Руки жили и действовали сами по себе, как конечности механической куклы. Все-таки странно: голова не помнит ничего, а память, заложенная в руках, оказалась долговечной и прочной.

Фантастика.

Впрочем, неприятное ощущение ушло очень быстро. Изящное плетение двухголосной мелодии захватила меня полностью. Пальцы легко и ловко вели свою тему, и у меня возникло впечатление, словно играю не я, а кто-то другой. Причем играет музыкант умелый и грамотный, чье исполнение вполне способно доставить удовольствие публике.

Коротенькая соната закончилась.

Я сняла руки с клавиатуры и положила их на колени.

Мне снова стало страшно.

– Ничего себе! – слабым голосом сказала Элла.

Генриэтта захлопала в ладоши и подпрыгнула на месте.

– Вот здорово! – закричала она. – Ты играешь даже лучше, чем моя училка!

– Рита! – строго одернула ее Элла. – Сто раз тебе говорила: обращайся к Анне на «вы»!

– Но она же молодая…

– Не важно!

– Это правда неважно, - оборвала я воспитательный монолог приятельницы. – Пускай обращается, как хочет. Ты мне другое скажи: откуда я так умею?

Я и в растерянности указала на клавиатуру.

Элла встала с кресла и подошла ко мне.

– А еще что-нибудь можешь сыграть? – спросила она с невольным уважением.

Я посмотрела на рояль.

– Могу.

– Давай, - поощрила меня Генриэтта.

Элла бросила на дочь грозный взгляд, но промолчала.

Я положила руки на клавиатуру. В тишине комнаты упали и плавно закружили звуки вальса Шопена.

– Да, это вальс Шопена. Ля-минор. Опус не помню. Господи, откуда я это знаю?

– Еще! – потребовала Элла, когда я закончила играть. Ее щеки раскраснелись.

– А что сыграть?

– Что помнишь!

Я провела рукой по лбу.

– Господи! Да я столько помню! Хочешь, сыграю «Скитальца» Шуберта?

– Хочу!

– Нет, он длинный, - отказалась я. – И «Карнавал» длинный.

– Шуберта? – спросила Генриэтта любознательно.

Я щелкнула ее по носу.

– Шумана!

– А-а-а…

– «Симфонические этюды» тоже длинные…

Я снова положила руки на клавиатуру, и рояль откликнулся шикарным разложенным арпеджио, в которое была мастерски вплетена выразительная тема.

– Мендельсон, - объяснила я, оборвав тему на середине. – Концерт для фортепиано с оркестром. – Элла! Откуда я все это знаю?!

Приятельница минуту смотрела на меня сияющими глазами.

– Аня! Ты пианистка! – объявила она торжественно.

– Ты думаешь? – спросила я беспомощно.

Элла коротко фыркнула.

– Я не думаю! Я уверена! Смотри, что ты играешь: «Симфонические этюды», «Скитальца», «Карнавал»… Такие вещи в музыкальной школе не проходят, знаешь ли! Это, милая моя, высший технический пилотаж! Либо Гнесинское училище, либо консерватория!

Я опустила крышку и оперлась на нее локтями. Обхватила пылающие щеки ладонями и порылась в недрах памяти.

– Гнесинка… консерватория…

– Ничего? – спросила Элла, с надеждой наблюдавшая за мной.

Я только вздохнула.

– Ну, ничего, ничего, - заторопилась Элла, обнимая меня за плечи. – Не напрягайся, не надо… Потом все вспомнишь. Видишь, уже получается!

Я открыла крышку и взяла несколько широких развернутых аккордов.

Да, нужно признаться, что за инструментом я чувствовала себя уверенно.

Я дождалась, пока звуки растворятся в воздухе, сняла руки с клавиш и посмотрела на Эллу. Она сияла.

– Я знала, - начала она, волнуясь. – Я с самого начала знала, что ты человек нашего круга. Видишь, как я все угадала? Господи, как же я рада!

Я посмотрела на ее раскрасневшееся от удовольствия лицо. Подозреваю, что и мои щеки были не менее яркими.

– Я тоже рада, - ответила я, но более спокойным голосом. – Знаешь чему?

– Чему? – жадно спросила Элла.

– Тому, что не буду бездарной нахлебницей! – припечатала я. – Хочешь ты или не хочешь, я буду заниматься с Ритой музыкой. А если ты против…

– Господи! – перебила меня Элла, прижав руки к груди. – Да я не против! Я… я… я просто счастлива, что все так хорошо получилось!

Она помолчала и бесхитростно добавила:

– Прямо как в кино…

Я обернулась к Генриэтте и спросила:

– А ты как? Не возражаешь?

– А ты строгая училка? – тут же задала Генриэтта первый практичный вопрос за прошедший час.