Не стать насекомым
Шрифт:
Николай Крижановский разбирает книгу рассказов Прилепина «Ботинки, полные горячей водкой. Пацанские рассказы» и приходит к выводу: «Судя по сборнику, Прилепин-писатель теряет русское, коренное, знакомое и близкое ему с детства. Традиционное, подсознательно-христианское, заложенное родителями и родителями родителей, стирается в его творчестве. Писатель уходит от православного идеала, от русского и от России. Уходит всё дальше». А Сергей Беляков, прочитав ту же книгу, замечает, что Прилепин «как писатель перестал развиваться. Сравни первую главу «Патологий» с рассказами из его последнего сборника. Это ни в коем случае не регресс, но стагнация».
Напомню, что роман «Патологии» был напечатан меньше шести лет назад. Между ним и «Ботинками…» были ещё две книги — роман «Санькя» и «роман
Андрей Рудалёв предлагает рассматривать «Пацанские рассказы» «в качестве промежуточного этапа» и к достоинствам их относит то, что они «созданы на одном порыве, и эта энергия, эта эмоция отлично зафиксированы в книге».
На мой взгляд, «Ботинки…» куда более цельная книга, чем «роман в рассказах» «Грех». И, видимо, эта цельность напугала Николая Крижановского и заставила ударить в набат — написать большую горячую рецензию, главной темой которой стала потеря Прилепиным русского, коренного, знакомого и близкого ему с детства.
Оспаривая эту мысль, хочется, во-первых, отметить, что время действия в большей части рассказов сборника — 90-е. Время сложное, страшное, переломное, яркое и жуткое. Оно породило и сложные фигуры, которые показывает нам Прилепин в «Ботинках…»: настоящего героя того времени Славчука и так и не дождавшуюся своего принца Лилю («Славчук»), одновременно кровожадного и благородного Примата («Убийца и его маленький друг»), братика и Рубчика, этаких Бима и Бома, весело шагающих по проволоке без страховки («Пацанский рассказ», «Блядский рассказ», «Собачатина»), сделавшего всё, чтобы о нём забыли, рок-героя 80-х Михаила («Герой рок-н-ролла»), непутёвых сестёр рассказчика («Бабушка, осы, арбуз»). «Все умерли, — подводит итог рассказчик в предпоследней вещи сборника. — Кто не умер, того убили. Кого не убили, тот добил себя сам». И даже один из немногих физически существующих, герой рок-н-ролла Михаил, оживает лишь изредка, на час, а потом признаётся: «Я устал, ребят».
Сам рассказчик — сквозной герой «Ботинок…» — в этих рассказах о 90-х самый младший, он больше наблюдатель, а не действующее лицо. Он действует позже, в 00-е. И эти нулевые пытаются его поймать, задушить.
Прочитав впервые рассказ «Жилка», несколько лет назад напечатанный в журнале «Наш современник», я не понял, в чём там собственно суть. Перечитав, кажется, разобрался; помог отзыв Гюнтера Грасса, помещённый на обложке книги: «Рассказ «Жилка» Захара Прилепина — это очень поэтичный текст. Герой рассказа изолирован от мира («чужой как метеорит»), и эта дистанция с миром — самое сильное, что есть в рассказе».
Герой «Жилки», поссорившись с женой (она называет его жестоким, безжалостным, чёрствым, ледяным), выбегает из квартиры, а потом звонит ей, может быть, чтобы помириться, но слышит в ответ, что в квартиру ломятся «в штатском и в форме». Автор не описывает, чем занимается его герой, лишь обозначает устами героя: «Я занимаюсь революцией». Главное в рассказе происходит тогда, когда герой катается по кругу на троллейбусе, выбирая, что ему делать дальше. Он понимает, что «в штатском и в форме» — это не шутки, да и мы знаем, что случается с некоторыми занимающимися революцией… В троллейбусе он уже не совсем на этом свете, не в этом мире; он смотрит на происходящее за окном словно из другого измерения, прокручивает в голове свою жизнь. Да, прав Грасс, самое сильное в рассказе — «дистанция с миром».
Николай Крижановский увидел в «Жилке» следующее: «…Главный герой — бездетный родитель. Он знает, «что такое ладонь сына и дыхание дочери», но вспоминает о детях лишь единожды. Зато весело матерится, ругается с женой, хорошо и часто выпивает. Он яркий лидер: водит за собой «страстные, бесстрашные колонны пацанвы». И ещё он замечательно засматривается
на девушек».Ну, засматриваться на девушек будет даже умирающий мужчина, такова, к сожалению или к счастью, мужская природа. А вот о детях герой вспоминает скупо, по-моему, потому, что о них человеку, находящемуся уже не совсем здесь, вспоминать слишком больно; он вспоминает о Хамасе, похоже, настоящем своём друге, которых, как кажется, пока дружишь, за всю жизнь не может быть больше одного; вспоминает о жене, с которой когда-то: «Мы лежали лицом к лицу, переплетённые руками и ногами, щека ко лбу, живот к животу, лодыжка за ляжечку, рука на затылке, другая на позвонке, сердце в сердце. Мы так спали всю ночь, из ночи в ночь, месяц за месяцем. Если б нас решили разорвать, потом бы не собрали единого человека.
Спустя годы, быть может, несколько лет, уставшие, измученные жизнью и суетой, мы стали отдаляться. Нам становилось тесно, душно, дурно. Только прикасались руками, лодыжками, иногда обнимались — вернее, я обнимал её, — но она отстранялась во сне, уставшая, почти неживая. Я помню это ночное чувство: когда себя непомнящий человек чуждается тебя, оставляя только ощущение отстранённого тепла…».
Приходит на память давнишний уже прилепинский рассказ «Ничего не будет», где описывалось безграничное и бесконечное семейное счастье, разрушить которое может лишь физическая смерть. Например, гибель героя в автомобильной катастрофе. Но вот оказалось, что разрушить счастье способна «жизнь и суета». А это куда трагичнее, по-моему, вылетевшей на перекрёсток фуры.
Страшно прийти к осознанию: «Потом, много лет спустя к словам «я люблю тебя» всегда начинает крепиться подлое «но». Я люблю тебя, но. И я тебя люблю. Но… <…> Но ты слишком часто обижал меня. Но ты слишком много оскорбляла меня».
Но — счастье-то у героя «Жилки» было, и он, готовясь пойти к тем, что «в штатском и в форме», говорит себе: «Мне нечего терять, у меня всё было, и никто этого не отберёт», и даже благодарит Господа.
В финале судьба смеётся над героем: «в штатском и в форме» уходят, у подъезда ему встречается отпущенный фээсбэшниками Хамас, а вечером герой опять ругается с женой. «Жизнь и суета» продолжаются. И как не настраивай себя на нежность, всепрощение, чем занимается герой последнего в книге рассказа «Дочка», это не поможет. Или поможет на час-другой из сотен и тысяч, составляющих жизнь…
Николаю Крижановскому не нравится слово «пацаны». Он цитирует лингвистов, которые объясняют, что «пацанская культура обладает рядом особенностей, которые отчётливо противопоставляют её культуре носителей русского литературного языка». Но что ж делать, что в народе за такого рода молодыми людьми закрепилось именно это слово. Суть их не меняется. В русских сказках, например, действуют добры молодцы — они быстро живут, ищут подвигов и глупо складывают головушки…
«В нашей стране в последние пять-семь лет заметен дефицит мужественности. Это просто в глаза бросается, — констатирует Сергей Беляков, выдвигая свою версию популярности Прилепина. — Бритоголовые братки перестреляли друг друга в девяностые, освободив землю для поколения бесполого офисного планктона».
В книге «Ботинки, полные горячей водкой» Прилепин и пытается показать трагедию если и не братков (братки на то и братки, что у них система), то пацанов, которых выкашивает жизнь. И, в сущности, неважно, какое на дворе десятилетие — и сегодня предостаточно пацанов гибнет или лихо и неосознанно, играя в приключения, ищет гибели, подобно героям развесёлого и в то же время жуткого «Пацанского рассказа».
«Россия, — пишет Николай Крижановский, — из которой, как мы помним, пришёл Прилепин, в «пацанских рассказах» — это обезверившаяся страна, с напрочь забытым прошлым, с пацанским, полууголовным, похотливо-пьяным настоящим и опошленным будущим». Он призывает автора этих рассказов и нас, читателей, обратиться к классике, цитируя «знакомого священника»: «Русскую классику надо знать, потому что она хранит подлинные идеалы русского народа. Придёт время восстановить их» и критика Юрия Селезнёва: «…Народ был не только молчаливым вдохновителем русского искусства, он был истинным героем литературы, её нравственным центром».