Не тихий Тихий океан

А сын, будучи старше на два года, широко прославился во всех злачных местах и питейных заведениях как хороший клиент. Кроме того, сызмальства покрываемый отцом в своих проказах, стал занозой для полицейского департамента, неоднократно принимавшего жалобы на него. Ездил только в фамильном экипаже в компании таких же оболтусов, вел себя дерзко и вызывающе.

Когда в соседнем Китае начались беспорядки, вскоре перекинувшиеся на железную дорогу, купец Ветлицкий смог быстро сориентироваться в ситуации и заметно поправил свои дела на военных поставках в ходе усмирения боксерского восстания. Пристроил к делу и сына, надеясь таким способом отвлечь его от загулов, обходившихся все дороже как по деньгам, так и для репутации.

К началу Русско-японской войны Степан имел уже и иностранные подряды. Сын участвовал в деле, но не всегда удачно. Укоренившиеся в нем капризность, вспыльчивость и заносчивость сильно мешали делу, став основной причиной срыва пары важных сделок. Но отец все прощал: мол, образумится с годами.

Софья к тому времени закончила гимназию и училась на медицинских курсах при Тобольском университете, по совету матери уехав из родительского дома от греха подальше, поскольку приемный родитель все больше к ней цеплялся, отрываясь за неудачи любимого отпрыска.

Зима 1904–1905 годов стала для нее роковой. Сначала умер обожаемый дед, просто не проснувшись поутру в один из вьюжных дней. На похороны Софья опоздала, поскольку известили ее поздно, да к тому же и поезд застрял в снежных заносах. Когда она приехала, уже все поминки справили. А стервец Гришка даже успел проиграть в карты ее отцовскую шашку. И без того сложные отношения с братцем после этого окончательно разладились.

Только встретив дома Новый год и Рождество, снова уехала на учебу. Но не прошло и месяца, как внезапно умерла мать. И снова она не успела проститься. А когда приехала, приемный отец первым делом ошарашил новостью, что нашел для нее жениха. Что он, проявляя заботу, хочет, чтобы она до конца своих дней ни в чем не нуждалась. Человека этого он знает уже не первый год, как своего коммерческого партнера, и не сомневается, что именно в этой партии ее счастье, хоть он и старше чуть не вдвое.

Она еще ни о каком замужестве, тем более таком, даже не думала. Но отчим прикрикнул, заявив, что будет так, как он сказал. А к вечеру напился до изумления, притащив в дом цыган. Тогда Софья убежала из-под родительского крова, проведя ночь на вокзале в ожидании поезда. Там и наслушалась, как Степан изводил мать постоянными попойками, не прекращавшимися после похорон деда, и даже бил. Он был фигурой известной, а благодаря «заслугам» сыночка, еще и приметной более прочих, так что судачили об их семействе охотно и много. После такого ничего общего со своей оставшейся родней она иметь больше не хотела.

Но ранней весной в Иркутске ее разыскал Григорий. Прямо на занятиях в университете. Причем был не один, а с каким-то лощеным типом с необычно холодным рыбьим взглядом. С хмельной ухмылкой братец представил его Аполлинарием Карповичем. А потом, отпустив скабрезную шутку, пояснил, что это и есть тот самый жених. Что он приехал, чтобы забрать ее, поскольку к свадьбе уже все готово, и сразу после Пасхи они идут под венец.

От таких новостей девушка растерялась, а потом расплакалась. Почти не понимая ничего от потрясения, она позволила себя забрать с занятий и отвезти не к себе на квартиру, как собиралась, а в гостиницу, где брат снял трехкомнатный номер. Там сразу началась попойка, в которой активно участвовали, помимо Григория и Аполлинария, еще и трое их общих дружков или приказчиков. Софья закрылась в спальне и не выходила оттуда, едва сдерживаясь, чтобы снова не разрыдаться.

Потом пришел жених. Будучи в изрядном подпитии, сразу начал приставать и лапать. Едва вырвавшись от него, она попыталась найти защиту у сводного брата, но тот, осклабившись, заявил: раз все одно свадьба скоро, какая разница, когда он тебе под юбки залезет.

Обомлев от такого ответа, прямо в платье, в котором была, она выскочила в коридор, а оттуда и на улицу. Как добралась до съемной квартиры – не помнила. Продрогла насквозь. Встретившая ее хозяйка, вдовая казачка, решившая, что та едва не попала в оборот к лихим людям, долго охала да отпаивала горячим чаем.

На другой день, придя на занятия, Софья узнала, что уже отчислена с курсов в связи с предстоящим замужеством. Аттестат и прочие бумаги готовы, и она может их забрать. Ее поздравляли, а она не знала, куда девать глаза. Лицо пылало. В конторе, где работала переводчиком, все повторилось.

Вернувшись на квартиру, едва смогла снять шубку. Знобило, в груди жгло. Хозяйка вызвала фельдшера, но этого Софья уже не помнила, впав в забытье. У нее был жар. Три дня она провела в бреду, лишь ненадолго приходя в себя. Приезжал братец, хотел ее забрать, но доктор, что как раз проводил осмотр, не позволил, сказав, что еще минимум неделю ей из комнаты выходить нельзя.

Когда полегчало, рассказала все хозяйке. Та решилась помочь. Выведала, что на вокзале стоит военный санитарный эшелон. Там, узнав из предоставленных документов, что имеется кандидат в фельдшеры, почти закончивший обучение, хоть пока и больной, с радостью согласились ее взять на долечивание. С ними и уехала на войну, вскоре попав во Владивосток.

В крепости, едва прослышали о ее владении японским и корейским, ее перевели в штаб снова переводчиком. Она не возражала, поскольку жалованье положили хорошее и против доучивания по медицинской части не возражали. Так и металась меж двух мест, радуясь, что свободного времени, чтобы оплакивать свою судьбу, нет. А потом ее включили в штат госпиталя на конвое экспедиционного корпуса. Снова хорошо.

Ей казалось, что чем дальше от своей родни, ставшей теперь совсем чужой, тем спокойнее. Но злополучный жених нашел ее и там. Конвой готовился покидать стоянку на островах Бонин, когда ей пришлось присутствовать на переговорах по поставкам в качестве переводчика с корейского. С тем корейцем – купцом – прибыл и «рыбий глаз», выследивший ее после уже на плавгоспитале «Кострома».

Она в ту пору заканчивала стажировку в качестве сестры милосердия, готовясь сдавать экзамен на фельдшера. Из-за завершившихся интенсивных учений было много пострадавших, и рук не хватало. Одному из них, совсем молоденькому худенькому бойцу, да еще и в очках, но уже успевшему заполучить на этой войне несколько шрамов, как раз закончила накладывать жесткую повязку на подвернувшуюся ногу, когда Аполлинарий пришел и по-хозяйски приказал собираться.

От неожиданности Софья обомлела, но нашла в себе силы твердо сказать, что никуда с ним не поедет. Тот взъярился, начав орать, что из-за нее, дуры, уже второй месяц мотается по морям от самого Шанхая, но был прерван на полуслове тем самым бойцом, которого только что перевязали.

– А вы, голубчик, хам!

Сказано это было негромко, но весомо. При этом парень уже стоял и смотрел на Аполлинария твердым холодным взглядом, спокойно, без суеты убирая свою хрупкую оптику в карман шаровар. Легкое косоглазие совершенно не мешало ему уверенно давить оппонента морально, не произнося более ни слова.

За последние недели юная сестра милосердия уже научилась отличать по глазам битых войной ветеранов от новобранцев. Хоть некоторые из них и пыжились изображать из себя матерых вояк, взгляд был совсем не тот, что у заглядывавших в пасть смерти. Вот и у этого, которого согласно медкарте, звали Николаем Гумилевым, рядовым из роты радиотелеграфной связи Цугарского полка, был точно такой же взгляд. Совсем как у деда.

Не сразу найдя что ответить, жених несколько раз открывал было рот, но слов так и не подобрал, словно тот самый карп, ассоциации с которым каждый раз проскакивали в голове при мысли о нем. Глядя на эти жалкие потуги, Софья вдруг поняла, что больше его не боится. А он меж тем все же собрался с духом, приосанился, но был перебит кратким, негромким, холодным: