Не умереть от истины

* * *

Через неделю Франческа принесла Сереге два французских журнала, и в каждом — откровения о нем. Один вышел на неделю раньше. В нем Машка рассказывала французским читателям о том, какой он был великий актер, бездушный муж и отец при этом. Это прозвучало как выстрел в спину. Как предательство, в котором не было никакого смысла, а только унижение его памяти. Она вспоминала какие-то жуткие истории, в которых он выглядел неподобающим образом и в которых не было ни слова правды. И самое паскудное во всем было то, что он, оказывается, был равнодушным отцом, жестоким воспитателем. Ей ли не знать, что он любил Аленку до беспамятства? И даже когда они с Машкой в чудной, замечательно легкой компании актеров, писателей-драматургов проводили незабываемое лето в Планерском, куда возвращались время от времени, а Аленка оставалась с Лизой дома, и вдруг пришла телеграмма о болезни дочери, он все бросил и помчался в Питер, оглушенный, перепуганный до смерти симптомами Аленкиной болезни. Машка же осталась наслаждаться изысканным обществом.

— Все будет хорошо! — уверяла она Сергея. — Обычные детские недомогания. Вот увидишь, через три дня Аленка поправится!

Аленка и в самом деле быстро пошла на поправку. Однако это не помешало им расстаться. На год. И именно тогда возникла Ленка… Господи! Но ведь Машка упрекает его так, словно имеет право, словно чем дальше уходит в прошлое день его похорон, тем больше она верит в его отцовство. Или все дело в гонораре, который выплатил ей французский журнал?

Второе интервью — с Ленкой — было и того ужаснее. Они будто соревновались — две его бабы — кто выдаст больше откровенных подробностей о нем. В Ленкиных словах проглядывало, по крайней мере, страдание. Стало ясно, что она его все еще любит, хотя их лав-стори, она признавала это, осталась в прошлом. По крайней мере, в этом она была честна.

— Бедный мальчик! — вздыхала баба Соня. — Любаша всегда говорила, что женщины погубят тебя.

— Софья Николаевна, пожалуйста, я вас очень прошу, не надо тревожить бабкину душу.

— Что-то ты все о душе, мой мальчик. Раньше ты не был к этому склонен. Знаешь, Сержик, я тебе честно скажу: Машка твоя порядочная стерва. Я всегда недолюбливала ее.

— Баба Соня! Прошу, не надо!

— Ну, ладно-ладно. Чай пить будешь?

— У себя в комнате.

— Кстати, паспорт твой будет скоро готов. Дальше займемся визой. А ведь раньше визой занимался дворник и приносил ее в течение дня. Да, времена в моей молодости были не столь забюрократизированные.

— Софья Ивановна, я вам очень благодарен за участие, — слова прозвучали подчеркнуто чинно, — но я ведь никогда не говорил вам, что согласен на отъезд. Вся эта суета вокруг моего тела выглядит несколько комедийно.

— Как это не говорил? — возмутилась баба Соня. — Ты сфотографировался и этого достаточно.

— Это была моя ошибка. Я сделал это ради вас. Чтобы вы успокоились хотя бы на время.

— Я успокоюсь, когда самолет с тобой на борту поднимется в воздух.

— Несносный вы человек! Скажите хотя бы, какая у меня будет фамилия?

— Не помню. Что-то нейтральное. Чтобы с такой фамилией ты везде был своим.

— Я даже в родном городе чужой. А вы хотите… — Сергей в сердцах махнул рукой. — И как вы все это собираетесь обтяпать? Ведь для визы нужна биография, какие-то документы, заверения, подписи?

— С этим как-то можно справиться. Да не волнуйся ты так! Я вот, старуха, так не оплакиваю свою жизнь… — она осеклась, поняла бестактность сравнения. — Да не волнуйся ты так! — повторила она. — Сделают тебя свободным художником. А со свободного художника, сам знаешь, взятки гладки. Он, как перекати-поле, ни в ком не нуждается и никому ничего не должен. Сержик, я завидую тебе. Я была в Италии до революции несколько раз. Это со-о-всем другая жизнь. Да в твои годы всякая жизнь другая. Главное — любить ее, жизнь… Сержик, ты только посмотри, ну взгляни же на экран, какие симпатичные, милые ребята! — баба Соня приникла взглядом к экрану. — И какая внутренняя свобода! Они ничего не боятся. Это же просто невероятно! Кто- то гениальный придумал эту обворожительную форму общения: они мило щебечут, как будто о пустяках, а на самом деле о весьма важных и интересных вещах. Такое возможно только в московской среде. В Питере все словно заморожены немного. Впрочем, наш Саша мало в чем им уступает. Вот только злости у него многовато. А эти мальчики такие воспитанные… и обаятельные, и вдобавок большие эрудиты.

— Баба Соня, брось! Представь их лет через двадцать пять. Лысыми, с брюшками. Им станет лень говорить о всеобщей любви к человечеству. Привязанность к более прозаическим вещам возьмет в них верх.

— Ну вот мой дорогой, ты все испортил. Мне и впрямь тяжело их представить на вершине жизни. Там почему-то всегда меньше солнца. — Баба Соня бросила рассеянный взгляд на Сергея и запнулась. Она с трудом поднялась со стула, не спеша направилась к телевизору, переключила канал.

— Ах, снова Рубенчик! Всю жизнь так бы и смотрела на его смешную рожу. Знаешь, что он мне сказал однажды? «Истина жизни, Софочка, открывается человеку в тот момент, когда он держит на ладонях своего ребенка, а потом целует его в голую попку. Этого не объяснишь словами». И это он отважился сказать мне, понимаешь, мне? Быть может, только тебя одного я и держала на руках маленького, такой теплый комочек жизни. Пронзительный был момент, хоть ты и не мой ребенок. Впрочем, кто знает, — задумчиво произнесла старуха, не глядя на вконец расстроенного Сергея. — А еще, знаешь, Рубенчик так прекрасно говорил об одиночестве. Что вот, мол, одиночество это высшая степень человеческой свободы. Иногда я бываю согласна и с этим. А что думаешь об одиночестве ты? — и она взглянула на бедного Сержика. Гримаса боли и отчаяния исказила его черты. — Ну, Сержик, будет тебе, будет! Не хватало еще нам разрыдаться над тем, что жизнь не оправдала наших чрезмерных ожиданий. А знаешь, в чем твоя беда? — сказала она неожиданно жестко. — Ты слишком сосредоточен на самом себе. Ну скажи честно, что такого страшного произошло. Ну, напугал ты всех и самого себя немного. Но ведь ты жив, и даже не очень пострадал. И все можно вернуть на круги своя и даже устроить куда лучше. Надо только расстаться со своей болью.

— Но ведь в той жизни осталась Аленка, — начал оправдываться Сергей.

— Сержик, заметь, она тоже жива и здорова, и, Бог даст, ты останешься светлым пятном в ее жизни, и любовь к тебе сделает ее чище и возвышенней. А если тебя что-то не устраивает, пади к Машкиным ногам и моли ее о прощении.

Сергей застонал вслух, новая волна боли, ярости и тоски окатила его с головой. Он больше не мог продолжать этот разговор. Он подхватил лежащую на столе газету и стремглав выскочил из гостиной… Иногда старуха бывает несносной. Как будто специально отыскивает язвы на его теле и безжалостно срывает чуть подсохшую корку. Хотя… кто знает… в чем-то она, безусловно, права. Сколько можно страдать, сколько можно рыдать о безвозвратно потерянном, пусть и по его величайшей глупости? Вокруг люди старятся, теряют слух и зрение и все равно продолжают радоваться каждому новому дню. А он, мужик в расцвете сил, обрек себя на бездействие, на прозябание в квартире со старухой, сохранившей куда больше благоразумия, чем ей положено в ее преклонные годы. Она радуется каждому прожитому мгновению, каждой минуте общения с ним. Ведь не истукан он бесчувственный, в самом деле, он все прекрасно понимает, замечает, домысливает: к старухе вернулась жизнь.

Тем временем Франческа покинула их, улетела в Париж, а оттуда собралась совершить еще один перелет в Рим. Издательские дела не терпели отлагательств.

На второй день Сергей с удивлением обнаружил, что тоскует по молодой итальянке. Он стал неотступно думать о ее жизни, пытался представить, какое у нее было детство, школа, мальчик, в которого она впервые влюбилась. Ее первая связь с мужчиной, какие слова она говорила ему при этом, как запрокидывала голову. Почему вдруг занялась искусством. Во все времена это являлось привилегией состоятельных людей. И только в нашей стране народ почему-то считал, что можно праздно предаваться делу избранных, не имея ничего за душой. Возможно, Франческа богата. Богатство — то, что делает в конце концов женщину несносной. Нет, неблагодарное это дело пытаться представить себе жизнь молодой женщины. К тому же иностранки. К тому же красивой. Он и не заметил, как стал считать Франческу красивой. Странные мысли в голову приходят иногда…

Софья Николаевна, по-бабьи охая, с трудом опустилась на колени перед шкафом красного дерева. По центру шкафа во всю его высоту располагалось ржаво-серебристое, потускневшее от времени зеркало.

— Тусклое и древнее, как и я сама, как и вся моя жизнь, — тяжело вздохнула старая женщина.

Она потянула на себя нижний ящик, широкий в основании. Ящик не поддался.

— Этого еще не хватало! — в сердцах воскликнула старуха.

Она дернула за резную ручку еще раз, потом еще и еще, но с тем же результатом. Ноги в непривычном положении мгновенно устали. Она с трудом поднялась, пошла за спицей. Одной из тех, что валялись в кладовке. Некогда она была славной вязальщицей. Когда-то в Питере, в театральных кругах, была мода на ее вещи. Особенно в 30-е годы. Даже Лилечка не гнушалась носить ее кофточки. «Свяжи, Соня, что-нибудь красивое, с глубоким вырезом. Обожаю яркие вещи!» — говаривала она.

Слава богу, Сержик ушел, а то непременно поинтересовался бы, что за суета началась в Сониной комнате.

Софья Николаевна вернулась с коробкой спиц, вытащила самую длинную и тонкую, просунула ее в выщерблину в верхней кромке ящика, спица прошла на полдлины и уперлась во что-то твердое. От сердца отлегло: шкатулка, стало быть, на месте. Соня долго билась над выдвижным, но чем-то запертым ящиком, потом все-таки сообразила сходить на кухню за старым широким ножом, больше похожим на казацкую саблю, осторожно поместила его конец между кромкой ящика и дном платяного отсека, направила его под углом от пола и кверху, стала медленно просовывать, так что нож в конце концов вошел во всю свою длину. И тогда она снова потянула ящик на себя. Он поддался с трудом, но все-таки начал потихоньку выдвигаться. Шкатулка была на месте.

Эта была вещь редкой красоты — тонкая резная работа по розовому дереву. Сюжет был задуман под влиянием творчества Альфонса Мухи, невероятно модного в свое время художника из Чехии. Грациозная, девически прекрасная фигура, органично вписанная в виньетку из цветов и листьев, символов и арабесок.

Когда-то отец отдал за шкатулку целое состояние. Давненько Соня не любовалась своими сокровищами. Дрожащей рукой — не столько от старости, сколько от волнения — она вставила ключ, который всегда носила на себе в качестве подвески на платиновой цепочке. Он был довольно изящный и казался не ключом, а весьма необычным украшением. Это была маленькая птичка с крылышками и лапками, вместо глаз — крошечные бриллианты. Собственно лапки и были ключом. Даже самые близкие Сонины подруги не догадывались, что милая птичка на Сониной груди открывала ворота к настоящим сокровищам.