Не умереть от истины

— Боже мой! Моня! Зачем ты все это делаешь?

— Мне кажется, ответ тебе известен, — и он отвел в сторону грустный взгляд.

* * *

— Сержик, хочу тебя вытянуть на люди, — глаза бабы Сони тускло сверкнули. — Я тут навещала Нелли Наумовну на улице Рубинштейна. Обнаружила славную забегаловку. Там подают чудное мясо, бьюсь об заклад, ты такого никогда не едал.

— А ты когда успела его попробовать?

— Сержик, я мяса уже не ем лет десять, только курочку. Но вот по запаху определила: блюдо — пальчики оближешь!

— Ну что ты придумала! Какая забегаловка, какое мясо?

— Ладно, надевай свой маскарад. Усы не забудь, они в китайской вазочке. Между прочим, вазочка из коллекции самого Николая. — И она весело подмигнула. — Ну, не артачься! Я хочу доставить себе удовольствие — накормить тебя настоящим обедом, — и она бодро двинулась в свою комнату.

— Сейчас будет доставать свои столетние кафтаны, — с усмешкой подумал Сергей.

Через полчаса баба Соня предстала пред дорогим Сержиком этакой эпохальной старухой, в общем, чудовищно вырядилась.

Пока они добрались до заветной кафешки, часы показывали четыре. У дверей стояла небольшая очередь, при ближайшем рассмотрении стало ясно, что она состоит из двух непересекающихся групп. Молодые ребята, симпатяги и весельчаки, болтали взахлеб, не обращая внимания на окружающих. Женщины, по-видимому, сбежали с работы, и работа эта располагалась где-то неподалеку, ибо каждую минуту они напряженно оглядывались по сторонам. Увидев бабу Соню, все, само собой, расступились, и странная парочка из старухи и замученного молодого человека сразу же очутилась за столиком у окна. Баба Соня заказала все, что нашла в меню, слава богу, меню было скромное: мясо-гриль, салатик, вино на выбор, кофе с пирожным, но все перечисленное внушало доверие старой женщине.

— Для тебя, мой милый мальчик, улица Рубинштейна наверняка ничем не примечательная улица, — начала баба Соня, чтобы просто о чем-нибудь поговорить. — Когда-то она была Троицким переулком. А ведь на пересечении этого переулка и Невского располагалась в былые времена одна из знаменитых в городе «Филипповских» булочных. Что за чудные пирожные продавали в ней! При советской власти — увы! — все стало пресно и невкусно.

Сергей покосился на бабу Соню. Старуху опять понесло. Сколько он переслушал подобных воспоминаний!

— Вот тебе скучно меня слушать, соколик. А ведь на этой улице жил когда-то Саша Брянцев. Было время, когда он попросту меня подобрал, не дал сдохнуть от голода и тоски. Здесь и Оленька Бергольц проживала когда-то. Да что там говорить! Сам Джон Рид жил здесь в семнадцатом году.

— Соня, пощади меня! Ну при чем здесь Джон Рид?! Да еще в семнадцатом году?! Нельзя ли о более близких к нам временах и нравах?

Принесли заказ, и Сергей жадно принялся за мясо. Оно было великолепное, мягкое, вымоченное в вине, с ароматом дыма. Нечто подобное он пробовал когда-то в Париже. Сразу же закружилась голова. Сергею показалось, что он прилично опьянел. Баба Соня сидела напротив, по-старушечьи подперев лицо руками, с умилением смотрела на дорогого Сержика. Как только Сергей покончил с порцией мяса, баба Соня тут же пододвинула ему свою.

— Ешь, мой мальчик, наедайся! А то заморила я тебя голодом, замучила диетическими супчиками.

Сергей с благодарностью уминал вторую порцию мяса, но уже не столь жадно. С наслаждением, не спеша отрезал очередной кусочек, прямо вдоль полоски, отпечатанной решеткой, на которой, похоже, его запекали, затем аккуратно посылал его в рот, долго смаковал, запивал вином, проглатывал. Баба Соня продолжала с умилением следить за каждым его движением.

— Вот вы все обижаетесь на Сан Саныча, — вдруг прервала молчание старуха. — Я тебе скажу, пустое это дело. Он вам кажется грубым, неделикатным. А ты представь себя на минуту, окруженным сотней соискателей ролей и славы, и каждый мнит себя исключительным, гениальным, непревзойденным. И надо заставить всю эту разноликую массу двигаться в одном направлении. Скажу тебе по секрету, на это требуются титанические усилия и не факт, что из этого будет толк. В Ташкенте, в войну, я часто слышала восхитительную фразу: если ты ходишь по веткам дерева, то он ходит по листьям. Золотые слова. Всегда найдется кто-то искуснее тебя. А еще там говорят: от одного скакуна немного пыли, но если и поднял ее, до славы еще далеко. Мудрейший народ, скажу я тебе, проживает в той стороне.

— Понятно, — Сергей лениво отпрянул от стола, продолжая потягивать вино из широкого бокала и размышляя при этом, стоит ли ввязываться в извечный спор о театре. — Послушай, Соня, я ведь тебе уже много раз говорил: с театром покончено. Я не хочу возвращаться к этой теме. Я умер для театра. И театр тоже умер для меня. Выкрикивать в зал дурными голосами банальные истины — это занятие исключительно подходит психически неуравновешенным людям. Никто не пытается мыслить иначе, чем мыслит большинство. Все как-то забыли, что недосказанность в театре, пожалуй, самое ценное.

— Когда-нибудь ты поймешь, банальность завораживает глубиной жизненной правды, — миролюбиво возразила старуха.

— Ладно, пью за то, — Сергей поднял бокал, чуть повысил голос, так что стали оглядываться посетители кафе, — чтобы я был последним идиотом, разуверившимся в несокрушимой силе театра и его бесценной миссии. Пусть театр идет своей неповторимой дорогой вперед, к совершенству, но уже без такого идиота, как я, — еще раз присев ударением на слове идиот, завершил свою самую длинную за последние дни и недели речь Сергей.

— Почему ты бросил музыку? — неожиданно спросила старуха.

— Ты это о чем? — не сразу понял Сергей.

— Как о чем? О твоей виолончели!

— Господи, да забудь ты о ней, треклятой! — в сердцах воскликнул Сергей. — Я был счастлив, когда разделался с ней.

— Неправда! Ты лжешь себе! Даже я за долгие годы твоего обучения стала поклонницей сего дивного инструмента. В те далекие времена, когда ты был юн и прекрасен, как Бог, да к тому же еще играл, стоило мне где-нибудь услышать грудной, чарующий тембр виолончели, как я сразу начинала собираться к тебе на концерт. Виолончель, в отличие от скрипки, — это всегда состоявшаяся любовь взрослой пары. Но это можно лишь понять с годами. И зачем ты ее бросил. Мне всегда хотелось плакать, когда ты играл «Размышление» Массне или «Времена года» Чайковского.

— Господи, ты и это помнишь?

— Я даже помню твое увлечение той поры. Балетной девочкой Катей. Она была таким милым воробышком. Я любовалась вами. Почему у вас не вышло романа?

— Соня, ты невозможная! Ты вытаскиваешь из памяти такое…

— И все же, что помешало вашим чувствам?

— Не могут два каторжанина любить друг друга. Ладно бы еще с одной галеры…

— Но почему каторжанина?

— Соня, балет, равно как и музыка, — это адское напряжение всей жизни. Для чувств не остается ничего.

— Поэтому ты бросил музыку?

— Может быть, может быть… Мне было скучно. Я хотел порыва, импровизации, а надо было отделывать каждую ноту, и с этого начинался всякий урок. Я сходил с ума. Тогда я не знал, что дело не в виолончели. Что жить вообще скучно. Ибо каждый день повторяется все с начала. Почему ты думаешь, все пьют в театре? Невозможно в течение пятнадцати лет с одинаковым рвением играть одну и ту же роль.

— Сержик, дорогой, что ты городишь? Я вдвое старше тебя, и все еще изнемогаю от восторга перед жизнью, я каждый день познаю свою вселенную снова и снова, я наслаждаюсь всякой минутой общения с тобой, с Франческой, с твоими глупыми подружками. Надо уметь людей слушать. Нельзя проскакивать через чью-либо историю, в ней должны быть драгоценные детали: запахи детства, протяжный звук виолончели в ночи, цвет глаз любимого человека, тембр его голоса, вкус первого поцелуя, а потом и измены. Все должно быть в истории жизни… Представь себе, я уже почти слепа, а все еще читаю книги и прихожу в восторг от прочитанного. Мне мнится, что к чему бы я ни прикоснулась, я уже везде была и буду снова. Жизнь невозможна, если в ней нет меня. А ты… ты загнал себя в бесплодную созерцательность, и она махнула разочарованно рукой.