Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

Я действительно был сильно возбужден показом...

Сколько видел я в своей жизни Мольера и всегда только на слово верил, что он автор высокий,т. е. предмет у него юродивый, низкий и излагается всегда при помощи юрод­ства, фиглярства. И вот впервые увидел подлинную высоту, миф частной жизни. И впервые увидел Мольера, данного исключительно через слово,но в то же время гораздо вы­пуклее и живописнее любых визуальных примочек.

Долго, долго говорили. Ему хотелось все слышать, и, кажется, ожил, просветлел...

И только в конце самом вдруг говорит: «Я боюсь, боюсь, что никогда не смогу опять это сделать... Я мечтал поменять театральный стиль... Чувствую, что могу сделать это, знаю, как, но иногда мне кажется, что никогда не смогу передать свои знания».

На радостях, кажется, сочинили следующий сезон. Хотя с ужасным запевом об общем крахе и т. п.

И все же, и все же...

Пусть в планах, в разговорах пока, пусть. Главное начать.

Надо выпускать сначала Платона,как и положено по школе, потом Мольера(два названия), потом «Иосифа»,еще «Бесы»,еще «Чайка»,4-й акт, и Пушкин.

2 июля 1994 г.

Весь июнь в Москве был холодный и дождливый, и это хорошо, иначе было бы невозможно выдержать окончание сезона, последние спектакли, последние разговоры.

Я знал, что сразу уеду на съемки в Питер — месяца пол­тора назад меня пригласил Иван Дыховичный в свою картину «Музыка для декабря». Это знание тоже под­держивало... Т. е. не сам факт участия в фильме, а именно неизбежный отъезд, перемена.

Толя вел себя скверно... постоянно в депрессиях, с просветами равновесия. Иногда его от всей души жалко, особенно в моменты покоя и осознания, когда наедине со мной он начинает каяться, мучиться сам от себя.

— Это болезнь, Николай, я знаю... болезнь. Ведь не было никакой причины сегодня для истерики, утром проснулся и хорошо себя чувствовал, потом, знаешь, накатывает злоба — просто темно в глазах, и ничего, ничего не могу с собой сделать... Понимаешь, Николай, какой ужас — не могу с собой справиться... Что мне делать, дорогой, скажи?

Такие вот монологи...

Или:

— Ни в чем они не виноваты — артисты, что я на них со­рвался... зачем? Я сам во всем виноват, кругом виноват... Я бросил вас, два месяца не показывался... Я благодарен тебе, что ты с ними все это время был, вы хорошо труди­лись, много сделали... Господи, какой ужас... Что же я ору-то... Это — конец. Я серьезно говорю, Коля... я знаю, скоро умру. Не может человек жить в таком состоянии...

Говорю ему:

— Они любят вас... понимают, прощают. Вы же сами видите. Хотя, конечно, в таких стрессах находиться... — гово­рю. — Надо пытаться сдерживать себя... если хочешь видеть только черное — так и будешь видеть. Нельзя. У нас много позитивного, действительно много сделали, накопили, они чувствуют единый стиль, знают школу, это видно, это любой скажет. Они преданы, работоспособны, готовы... Надо в храм сходить причаститься.

(Я всегда об этом говорю, и Никита тоже.)

Он помолчит, покачает головой:

— Я был. Был...

13-го — последний разговор с актерами. У нас отпуск. Он уезжает на Запад, вернется где-то в конце октября, в лучшем случае. Начинать сезон надо без него. Долго обо всем договаривались наедине. С актерами разговаривал недолго... часа три.

Потом еще сидели в кабинете, вспоминали всякие мело­чи, подробности, чтобы ничего не забыть. Он просил еще поговорить с Людмилой, успокоить ее, и еще, и еще, и еще что-то... Вышли из «Урана», я проводил его до машины. Обнялись, трижды расцеловались.

Весь день 14-го двигали с Расой мебель, готовя квартиру к ремонту, вернее, к продолжению ремонта. Мне принесли домой билет.

Вечером того же дня сел в «Красную стрелу», вагон «СВ» (стоимость билета 76 тысяч рублей), и проснулся, подъ­езжая к Питеру.

8 утра. Солнечно! Легко. Вагон идеальной чистоты, интуристовский. Далее — метаморфоза... перемена — ком­позиционный сюрприз. Меня встречают, улыбаются... На красивой машине везут в гостиницу «Советская», селят, за что-то извиняются, кормят, улыбаются, дают деньги, просят отдохнуть... и вообще главное, чтобы мне было хорошо...

Я принимаю душ, обтираюсь мягкими махровыми поло­тенцами, немного валяюсь на свежих простынях, набираю Москву, звоню Расе. Надеваю новую майку, белую с сини­ми полосками и надписью «Соmраnу». Меня усаживают в джип «Тойота» (именно такой, о каком я всегда втайне мечтаю), и мы летим по Питеру.

Полдень. Солнце. Хорошая музыка в салоне. Прибран­ные, вычищенные к Играм доброй воли улицы прекрас­нейшего города, улыбки, молодые, здоровые, удачливые лица моих новых друзей (и ни зуб не болит, нигде ничего не колет, не жмет).

Золотой купол Исаакия проплывает в музыке. Я смотрю на него и молюсь. Долго молюсь про себя и крещусь не­заметно. Поминаю Танюшу, маму, Наташу, Аудру,... прошу здоровья папе и опять молюсь Богородице. И благодарю Бога за все!!

Господи... Какие счастливые минуты были, какие счастли­вые. И обязательно вот так с печалью, с Таней, с промель­кнувшей скамейкой, где мы когда-то сидели... Я молюсь, потому что знаю — за все, за все, за все — платишь.

В Комарове снимаем на даче какого-то профессора. Огромная, двухэтажная, в лесу, на берегу Финского залива. По сценарию — это моя дача (!). Попробовал представить так... реально, что моя... Нет... не могу.

Здесь сказочно. Только комары. Впрочем — Комарово. Второй день съемок.

16 июля 1994 г., Комарово

Поварская, 20.

Прекрасная осень в Москве. Сухая, теплая, солнечная... Говорят, лет 30 не было такой теплой. Тяжело каждый день идти на работу и проводить весь день в театре... в холодном помещении...

А. А. (на репетиции):

— Вы знаете... я подвержен нервным всяким заболевани­ям, поэтому пропускать надо: как я выгляжу, как говорю... Да и слова мои не всегда нужно слушать. Иначе я только вред вам приносить буду... Я ведь все равно что-то гово­рить буду.

— Многие последователи, вышедшие отсюда, на самом деле никакие не последователи... просто — вредители... Ни-че-го они не знают.

— Я обеспокоен тем, что кто-нибудь из вас может по­думать, что это и есть дело... это только путь, только путь! Понимаете? (О том, как играют сегодня.)

11 октября 1994 г.

Почти весь ноябрь прошел в одном ритме.

С утра провожу тренаж в одной и потом — в другой груп­пе («Сирин»). Днем репетиции Платона («Евтифрон»).