Не в счет

Николай Петрович Петров, прихватив дедовскую шашку, объявился на пороге приёмного покоя около трёх ночи, перехватил край железной двери, которую отпирать, услышав звонок, я, как и всегда, пошла.

Не могла не пойти.

Не смогла не отступить, когда дверь, вырывая из моих пальцев, перехватили и сверкнувший в свете тусклой тамбурной лампы металл я заметила.

— Где эта коза?!

— Успокойтесь, пожалуйста.

— Она мою мать убила!

— Ваша мать умерла, потому что никогда не лечилась и её поздно привезли.

— Ты заткнулась бы и пропустила быстро…

К стене, врезаясь плечом и головой, я отлетела внезапно.

Отскочила от неё столь же быстро, бросаясь следом и пугаясь за Еньку. И страх за неё, как за маму или Измайлова на той дороге, был куда сильнее, чем когда-либо за себя любимую. Никогда не бывает страшно за себя так, как за близких.

И это за них, а не за себя раздирает на части злость.

Никто не смеет угрожать моей семье.

Плевать, если бы он кинулся на меня, но моя сестра…

— Женя!

Она, услышав шум и крики, закрывала двери отделения на ключ, прислонялась, разворачиваясь, к ним спиной, когда вслед за бабкиным сыном я из-за поворота выбежала.

— Алина, уйди.

— Ты, коза, мою мать убила! — он надвигался на неё по длинному-длинному коридору безостановочно, пёр махиной, которая чуть загнутым клинком размахивала.

— Николай Петрович, прекратите орать и уберите, пожалуйста, оружие. Вы находитесь в больнице, вы нарушаете режим и будите пациентов.

— Ты мне ещё указывать будешь как говорить?! Ты мою мать куда уже отправила? Где она? Чё ты дверь-то заперла? Она там? Пусти меня!

— Успокойтесь, пожалуйста. Там её нет. У нас лежат больные люди, много сердечников и тяжелых пациентов. Им нельзя волноваться, поэтому я прошу вас ещё раз замолчать и убрать оружие. В отделение я вас не пущу.

— Да кто тебя спросит, ключ дала сюда!

Головой Женька покачала отрицательно, сжала губы, что белыми у неё стали. И кулаки, когда в метре от неё просвистела шашка, она за спиной сжала.

А я… я приложила прихваченным из процедурного кабинета увесистым биксом Николая Петровича по голове. Не поняла, как взяла его, подошла и руки подняла, ударила человека, что на пол тяжёлым кулем рухнул.

— А больничный инвентарь портить нельзя, он казенный, — Енька, съезжая по двери на пол, проговорила отрешенно.

Держала себя в руках с пугающей невозмутимостью и спокойствием, пока с полицией, которую, нажав ещё на первых воплях тревожную кнопку, вызвала Лида, мы разбирались, развлекались до пяти утра.

Тогда же все наконец уехали.

Примчался вместо них Жека, на шее которого в опустевшем коридоре Женька повисла и затихла, замотала отчаянно головой, отказываясь отвечать на сотню его вопросов. И на меня он тревожно-вопросительно посмотрел.

— Шок. Отойдет, — говорить, выталкивая даже два слова, я себя заставила.

Наскребла остатки сил.

Или вредности, на которой и на крыльцо, чувствуя острую потребность в свежем воздухе, я выползла. Прошлась, не чувствуя ног и вообще хоть что-то, по борту высоченного крыльца, которое для заезда скорой предназначалось.

И на дистальной его части, где лежало старое одеяло и сиделось, болтая ногами, в тихие вечера, я устроилась.

Легла, свешивая и ноги, и руки.

Я уставилась на небо, которое в пять утра, в мае, было чистым-чистым, голубым. Чуть золотым от уже появившегося на востоке солнца, что верхушки шелестящих от ветра берёз янтарным светом окрасило.

Пахло ранним утром, в котором запах морозной ночи и теплых дневных лучей солнца мешался, разбавлялся ароматом цветущих яблонь.

И сирени.

Щебетали, вытесняя все мысли из головы, птицы.

А потому удивиться, когда зашуршали, подкрадываясь, колеса невидимой машины, не получилось. И на хлопнувшую дверь, раздавшиеся следом шаги я внимания не обратила. Не сверзилась почти с метровой высота, услышав невозможный здесь голос.

Он померещился мне:

— Лежать холодно, Калина.

— Ты знаешь… люди сволочи.

Делиться правдой, которую мало кто поймет и не осудит, с воображением было можно.

Даже нужно, ибо легче становилось.

Отпускало понемногу.

— А ещё твари… — Глеб, извернувшись и подтянувшись, на борт как-то запрыгнул, оказался возле моей головы, чтобы на свои колени, заставляя пошевелиться и подвинуться, её уложить, закончить ехидно, — … божьи. Или для тебя это новость?

— Нет, наверное…

— Ночь дерьмо?

— М-м-м, — возражать, рассматривая склоненную ко мне физиономию Измайлова и медленно осознавая её реальность, я не стала, — отборное, но мы с лопатой. Полицию по дороге не встретил?

— Встретил, — он, чуть хмурясь, в моё лицо вгляделся, подтвердил. — Буйных привозили?

— Скорее, увозили, — уточнила я педантично, подняла, не справляясь с собой, руку, чтобы за выбившуюся из идеальной укладки прядь волос Измайлова дёрнуть, признаться чистосердечно. — Я человека по башке ударила, Глеб.

— Ничего страшного. Меня ты по ней постоянно бьёшь.

— Измайлов, я серьёзно.

— Я тоже, — он хмыкнул невесело, положил раскрытую ладонь на мой нос, а после чертыхнулся и, стаскивая с себя толстовку, зашевелился, накрыл ею меня. — Ничего страшного. Жив ведь остался?

— Остался.

— Тогда вообще не думай. Пойдем лучше завтракать, а? Я в ваши знаменитые «Шампурики» заехал, люля-кебаб купил. Лепёшки горячие, только из печи. Соус чесночный. Надо завтракать, пока не остыло, Калина.

— Завтракать? В пять утра? Люлей?

— Почему бы и нет?

Действительно…

Пятьдесят с лишним километров от Энска Измайлов проехал именно для того, чтобы самым вкусным и любимым мясом в пять утра меня накормить. И про дебильное дежурство, за которое столько всего было, послушать.