Не в счет

Пусть и рвалось просветить про что-нибудь этакое, непозитивное и гадкое.

Например, про бабку, что позавчера умирала часа два и последние минут десять мы просто ждали, стояли и смотрели, как мозг уже умер, а сердце, выдавая единичные редкие комплексы, всё цеплялось непонятно за что.

Нам такое не просто знать, а видеть как было?

Кто сказал, что из чего-то другого, более каменного и непробиваемого, чем эта нежная фиалка, мы слеплены?

Чем она лучше, почему ей ничего плохого и грустного знать нельзя?

— Вот честно, — на откровенности Танюша перешла как раз в тот момент, когда один случай из практики на скорой, на той неделе, я припомнила, — я бы не пришла, если бы знала, кто ты. Вдруг ты нахваталась в своей больнице и теперь заразная?

— Это вряд ли, — оскалилась, переставая качать ногой и понимая, что всё, Остапа понесло, я очень дружелюбно и нежно, почти как она, — я в последние дни была только в судебно-медицинском бюро, в главном здании. А там только голову варили.

Наверное, будь это другой день, я бы всё же смолчала.

Но… позавчера были чудовищные сутки.

Практика, на которой со скорой я побегала и много чего посмотрела, посидела с терапевтом в поликлинике и на промежуточную сдачу дневника к старой грымзе, что два часа мотала нервы и не добавляла настроения, съездила.

И инфекционные болезни, выпавшие последним циклом пятого курса, ещё были свежи в памяти. Там нам показывали молниеносные формы менингококковой инфекции, когда утром здоровый ребенок, вечером доставленный в реанимацию, а утром уже вскрытый.

— Ч-что?

— Ну, голову, — пояснила я радушно-охотно, мстительно и радостно, что к Сержу вчера, правда, заезжала, а потому не то, чтоб и врала, — человеческую. Варили. Сначала от туловища так аккуратно отрезали, а потом в воду бросили и…

— Стё-о-оп…

— … и почти супчик вышел. Наваристый.

— Алина!

— Что? — ресницами, подражая Танюше, я хлопнула непонимающе. — А когда с пожарища привозят, то там прожарка степени ту велл дан. Нам препод так говорил.

Не препод, а Серж.

И юмор это был чёрный, специфический и свой. Тот, который людям с улицы рассказывать никогда не станешь.

Не поймут.

И Гарин, сверля злым взглядом, тоже не понимал.

Он, извинившись арктическим голосом перед всеми, изо стола встал, попросил меня любезно составить ему компанию. Он потащил, крепко ухватив за локоть, меня на улицу. Отпустил там так резко, что на высоченных каблуках я покачнулась, но удержалась и к нему развернулась.

Сава же, замораживая до костей, поинтересовался раздраженно и сухо:

— Что ты там устроила?

— Краткий экскурс в медицинские будни, — огрызаться было привычкой, огрызаться было способом выживания и защиты, а потому другого ответа у меня для него не было.

— А это обязательно было? У тебя других тем совсем нет?

— А если нет? — я спросила негромко и задумчиво.

Удивила, пожалуй, даже себя.

И другое, продолжая язвить, сказать я собиралась, но вырвалась… правда.

Та, что тоже непонятная и плохо объяснимая кому-то со стороны. Я могла говорить на другие темы. Я читала не только учебники. Я, в конце концов, удивила знанием старославянского языка одного из пациентов, что общаться с нами, студентами, изначально не хотел и что мешок конфет мне на прощание дал.

Но… если все дороги ведут в Рим, то все наши разговоры с мамой, Женькой, Ивницкой или Глебом так или иначе катятся к медицине.

Это часть нас.

Я привыкла с детства, что медицина — это что-то неделимое и близкое, то, что всегда рядом со мной и обсуждаемое. Я решила для себя с того же детства, что выйду замуж только за врача или того, у кого такая же сволочная работа с людьми. Я почти завидовала Еньке, встретившей Жеку, половина клиентов которого были ещё и её, и на кухне по вечерам они припоминали и говорили то про Петрова, то про Иванова.

Они, находясь на одной волне и варясь в одном котле человеческой глупости, боли и грязи, понимали друг друга.

А мы с Гариным?

Мне было не объяснить ему, что нет у меня ничего, кроме злости, к людям, которые в рабочие часы поликлиники топают в приемный покой, потому что там сделают все оптом и примут без очереди.

Или чем так ценно сдать экзамен по психиатрии самому Богатыреву на целую пятерку. Он не мог осознать всю важность в отличие от Польки, Артёма или… Измайлова.

Глеб, приехавший и ждавший нас после последнего экзамена этой летней сессии в холле, был первым, кого, выйдя из аудитории с зачеткой, я увидела и кому, не веря ещё до конца сама, сказала эту новость.

И его удивление стоило многого.

И настоящей ведьмой, когда я повисла на шее от избытка эмоций, меня назвали.

И это Измайлов, улавливая несказанное вслух и понимая, мог сесть рядом и ехидно сказать, что люди — твари… божьи.

Сава же…

Он слушал, но рассказать абсолютно всё и со всеми эмоциями я ему всё одно не могла. Он не понимал, как и я не понимала всю гениальность заковыристого договора, который он составил и которым так гордился.

— Ты меня любишь, Алина?

Наверное, полноценная ссора должна была выглядеть как-то иначе. И сказать друг другу нам следовало гораздо больше.

Мы же вот больше смотрели.

Только от его вопроса, который давно ждала и всё равно не ожидала услышать сейчас, я вздрогнула.

— Мы слишком разные, Сав.

Я на прошлой неделе, на скорой, бабку, хлопнувшуюся от жары на улице и обгадившуюся, в сознание приводила, и на каталку, стараясь не морщиться от амбре, мы затаскивали её всей бригадой. И у её сына-алкаша, что прознал и прибежал, я бабкину сумку с полученной пенсией отнимала и стащить не давала.

Гарин на прошлой неделе, составляя компанию высокому начальству и даже паре министров, летал в Пекин, где выгодного поставщика «Юнионмаш» нашёл. И ряд ещё каких-то договоров, о которых не рассказывается, они там подписали.

— Ты меня не любишь, — головой, криво усмехнувшись, Гарин повел неопределенно.

— Я… не знаю.

Неправильный ответ, пусть и честный.

Деструктивный.

Я сама разрушала собственную жизнь. Окончательно увязнув в лабиринте сомнений и метаний, в непонимании себя, в придуманных мной же сложностях, я, кажется, решила просто снести на хрен этот лабиринт.