Не в счет

По крайней мере, так на следующий день объявила мне Ивницкая.

Она заявила с бравадой, что, может, и к лучшему предложение Гарина пожить раздельно и подумать. Правильное решение, разумная идея. Его отстранено-холодные слова о том, что для себя он всё давно решил и понял.

А я, а мне… мне нужно время, которое он благородно дал.

Ушёл.

Оставил во враз ставшей пустой и оглушительно-тихой квартире, из которой, выдержав только ночь и пару часов, я к Польке сбежала. Пересказала вечер в ресторане и речь Савы, что и теперь отдавалась в ушах ледяным звоном и эхом.

— Поль, я столько наворотила, я такая дура.

— Ну… — Ивницкая, тяжело вздохнув, бокал с вином под нос сунула и с ногами, обнимая, рядом на диван забралась, — а когда мы были умными?

— А самое поразительное, что он меня защищал, — я, отстукивая зубами по стеклу, проговорила жалко и нос утерла. — Мы когда за стол вернулись, эта Танюша стала возмущаться, что у меня ноль воспитания и приличия в минусе. И вообще ужас… Гарин же, главное, с такой непробиваемо-невозмутимой рожей сообщил, что ужасно — это дома головы варить и то, если тебя поймали и доказали на десяточку строгача. В иных же случаях ещё не ужасно.

— Логично…

— Понимаешь, он ёрничал так, будто сам не отчитывал меня десять минут назад на улице за такие шуточки…

— Понимаю, Калинина, что ты реально у меня дуристая, — в лоб мне дали от большой любви и заботы. — Ты где такого мужика ещё найдешь, а?

— Нигде, — я, отставляя бокал на пол и уползая под плед с головой, пробубнила сердито. — Хватит, наискалась. На хрен мужиков.

И Измайлова, и Гарина.

На хрен были и метания, от которых чувствовала я себя… измочаленной и потрепанной. Вот примерно как несчастная жёлтая курица, которую Арчи, самозабвенно и грозно рыча, по всей квартире таскал, не отдавал Ивницкой.

— Я устала, Поль, — честное и откровенное я выдала из глубин пледа. — Я устала, что до сих пор ищу в каждом слове и взгляде Глеба смысл. Я устала от вины перед Гариным, с которым сплю, но которому не могу без сомнений сказать, что люблю. Я… если я не могу выбрать одного, то на хрен пусть идут оба. Хотя они и так ушли…

А я опять сбежала, улетела, сдав последний в жизни зачёт по практике, сначала в Красноярск, который посмотреть, прежде чем принять окончательное решение и начать собирать вещи, Женька попросила.

Я гуляла с ней и мартышками.

Там.

И под Питером, на даче Аурелии Романовны, где до конца лета мы все прожили.

Я бегала за Лёшкой, который, научившись ходить, сидеть больше не хотел ни минуты. И по всему саду под довольный визг мы его ловили. Мы носились на берег Финского залива, петляя между соснами и утопая в песке, с Енькой купаться.

Наперегонки.

С громким смехом, брызгами и визгами, как в детстве.

Там, среди сосен и тонких лучей солнца, я отпустила мысли и про Измайлова, и про Гарина, не искала больше ответа в себе. Я не писала никому из них, не звонила, не перечитывала сообщения, не листала фотографии, которых набралось так много.

Я… не скучала.

Почти.

В тот август я только варила под руководством Аурелии Романовны и её компаньонки варенье из собранной черники, ввязывалась в перестрелки водяными пистолетами с мартышками и Жекой. Мы гуляли по улицам Выборга, куда в один из выходных Адмирал всем табором махнуть предложил.

Я, ощущая сотню осколков вместо души и сердца, склеивала себя заново.

Я почти нашла ту точку опоры и равновесия, которая за душевный покой отвечает. Я почти склеила и решила, что одной мне хорошо, что нет у меня уже ни к кому никаких чувств, что я не скучаю и не вспоминаю.

А даже если ночью что-то снится, то это просто сны.

Я поверила в это, убедила себя.

Почти.

Вся моя уверенность, которую я прилежно собирала весь август, выстраивала так усердно из разноцветных кубиков, как крепости и гаражи Лешик, разлетелась враз и вдребезги, куда-то делась.

Ничего не прошло.

Два слово, одна частица.

Они стучали насмешкой в висках пятнадцатого сентября, припоминали моё извечно-треклятое «почти», когда гинекология в очередной раз шла и на очередные же операции мы посланы были. Нас отправили на пятый этаж, где целое операционное отделение находилось.

Оно было моим любимым местом в областной больнице.

Оно было особенным местом.

Требовалось, заходя в него, переодеваться ещё раз в их костюмы, убирать волосы и завязывать бахилы, а после, поправляя на носу маску, идти по длинному-длинному кафельному и широкому коридору.

Тянулись справа огромные операционные, слева.

Доносилось металлическое бряцанье инструментов.

Строгие голоса.

И ощущение, что до великого стерильного таинства тебя допустили, позволили посмотреть и рядом постоять, пустили в самое священное место больницы. Туда, куда простым смертным вход заказан априори.

Тут и студентам не особо были рады.

— Так, рты заткнули и встали молча вдоль стенки. Ку-у-уда?! Слева! — каталка, вывезенная из левой, восьмой, операционной громыхнула железно-звучно, а санитарка, вторя, рявкнула раздраженно-громко.

Привычно.

По негласной иерархии всех больниц студенты — народ бесправный — как раз занимали первую, низшую, ступень, а значит, орать и пинать нас могли все. В особенности, санитарки и уборщицы, которые по той же негласной иерархии орали даже на заведующих отделениями и лишь слегка пасовали пред главными врачами.

О смысле образования и власти малообразованных, прислоняясь к ледяной стене, я как раз и размышляла сонно-философски, когда лежащую поверх простыни руку на дребезжащей и проплывающей мимо каталке заметила. Я зацепилась взглядом за ладонь и пальцы, что такими знакомыми показались.

Я столько раз рассуждала с Полькой, что мужские руки — это фетиш! Что у Гарина руки исключительно красивые и сексуальные.

Можно раздеться и отдаться, глядя только на них.

Или… проснуться резко и от стены оттолкнуться, впиться переведенным взглядом в бледное лицо. И удар сердца в таком случае пропускается тоже, срывается сразу в фибрилляцию и пропасть. Только вот не возбуждение и взыгравшие гормоны тому причина.

А стылый страх.

Я испугалась раньше, чем осознала до конца, что из операционной, восьмой, выкатывают Гарина, увозят по длинному коридору от меня.

И стоящего рядом Никиту я пихнула скорее машинально, чем после умной работы мысли:

— Какое отделение обычно в восьмой оперирует?

Вопрос, как мелькнуло после, я задала по адресу, правильно. Из всех нас с большей вероятностью ответ мог знать именно он. Это Никита Андреевич хирургом стать собирался.

Работал в областной.