Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

– А здесь и телефон домашний указан, – участливо сообщила майорша. – Вы позвоните все-таки, на всякий случай. Вдруг отчество ошибочно записали? Или родственник близкий окажется, адресок друга вашего подскажет.

– Точно! – хлопнул себя по лбу Самохин и, записав адрес и номер телефона в толстый засаленный блокнот, удалился, поблагодарив на прощанье отзывчивую начальницу.

Самохин решил непременно встретиться с родителями юного Бушмакина, с тем чтобы попытаться через них выяснить, с какой целью мальчишку, арестованного за пустяковое преступление, содержат в «пресс-хате». Места там особые, номерные, и занимать их кем-то просто так, ради сексуальных утех «отморозков» – непозволительная роскошь для оперчасти. Возможно, разгадка таилась во втором преступлении, совершенном Бушмакиным и не указанном в камерной карточке. На корочке личного дела, которое держала в руках начальник спецчасти, Самохин углядел, что, кроме хулиганства, «очкарика» обвиняли еще в одном преступлении – поджоге…

Этот день в изоляторе выдался относительно спокойным, и с работы сотрудники выходили дружно, что случалось нечасто, всегда находились какие-то неотложные, сверхурочные дела. Дверь КПП беспрестанно лязгала, выпуская на залитые августовским солнцем улицы группы усталых людей, в которых неискушенные прохожие вряд ли смогли бы опознать сменивших форму на цивильную, чаще всего затрапезную одежду тюремщиков.

Самохин был одним из немногих сотрудников, кто не переодевался после службы, словно нес крест, предназначенный ему судьбой и майорским званием. Привыкнув к косым взглядам, которые ловил на себе порой из толпы прохожих, Самохин, может быть, даже рисовался немного. Мол, вот он я, служу и буду служить, а вы, если сумеете, тоже попробуйте…

Избегая городского шума, майор привычно свернул на тенистую аллейку скверика, тянувшегося вдоль центральной улицы, и пошел не спеша. Тюрьма отпускала его, постепенно отступала зябкость от сырого кирпича и ржавого железа, и майор, расстегнув китель, будто впитывал в себя, впуская ближе к душе теплый воздух другой, вольной и светлой жизни, царящей за пределами бессонной ограды и зарешеченных корпусов.

– Самохин! – услышал он вдруг за спиной и оглянулся. Его догонял капитан Скляр. Был он молод, подвижен пока, но уже предсказуемо толстел, и брюшко подрагивало под форменной рубашкой при быстрой ходьбе. Пронзительно-голубые, чуть навыкате бараньи какие-то глаза капитана смотрели на Самохина нагло и требовательно.

– Разговор есть! – чуть запыхавшись, пояснил в ответ на легкое удивление майора Скляр и, поравнявшись, спросил резко: – Вы, настолько мне известно, бывший оперативник?

– Угу… – кивнул Самохин, продолжая шагать широко, не заботясь, поспевает ли за ним непрошеный попутчик, и досадуя, что привычной неторопливой прогулки по скверику, позволявшей после работы настроиться на тихий домашний вечер, уже не получится.

– А раз так, – пыхтя, наседал Скляр, – как бывший опер, должен понимать, что любопытство в некоторых делах… кое-кому не нравится!

– Кому, например? – угрюмо осведомился Самохин.

– Мне! Предупреждаю, майор. Кончай возле двухсотой камеры круги нарезать!

– А то что? – хмыкнул Самохин.

– Да то! Не знаю, за какую провинность тебя из оперов выперли и к нам в изолятор перевели, но узнаю. И сделаю так, что долго ты здесь не проработаешь!

Самохин остановился, посмотрел на взволнованного, порозовевшего от быстрой ходьбы капитана, посоветовал тихо:

– Ты бы, пацан, спортом, что ли, занялся. Или выводным на корпусах поработал. А то ходишь – руки в брюки, вот тебя испарина-то и прошибает. А опер на ноги легким должен быть!

– Не твое дело! – взвился Скляр.

– Да не кипятись, я ж объясняю, сопи носом и слушай. Если ты, сопляк, ко мне по служебной надобности обращаешься, то веди себя по уставу. Мол, здравия желаю, товарищ майор, разрешите обратиться… ну и так далее. А если по-простому хочешь, как мужик с мужиком – повежливее будь. Иначе получишь по морде…

Скляр стушевался, оглянулся по сторонам, отступил на шаг.

– Ну, глядите, товарищ майор. Предупредил я вас!

– Вот, уже лучше, – одобрительно кивнул Самохин. – Теперь идите, капитан, я вас не задерживаю!

Скляр, покраснев еще больше, повернулся круто и затрусил, подрагивая животиком, в обратном направлении. Майор посмотрел ему вслед, нашарил в кармане сигареты, закурил, ругая себя за то, что опять опорожнил до конца рабочего дня пачку, дымил как чумной, а ведь надо бы поберечься, сердце то и дело прихватывает…

Затянулся разок, другой и пошел своей дорогой, решив непременно навестить завтра родителей Эдика Бушмакина. Самохин чувствовал, что в истории с заключением в «пресс-хату» хулигана-очкарика было что-то не так… И признавался, досадуя на себя, что влезает в это дело не столько из надобности, сколько из «кумовской», выработанной многолетней службой въедливости и привычки…

10

Выходные, выпадавшие по графику службы в будние дни, Самохин ценил больше, чем приходящиеся на праздники или субботу и воскресенье. После трудовой недели горожане отдыхали все скопом, и уже с утра в центре города начинали грохотать машины, по душным от сухой августовской жары улицам тянулись толпы покупателей к расположенному неподалеку колхозному рынку. К вечеру, когда проспекты плотно окутывал сизоватый туман автомобильных выхлопов, тротуары заполняла праздношатающаяся, галдящая беспокойно публика, а уже к ночи, особенно темной и беззвездной из-за смога, заслоняющего над городом небеса, по улицам с ревом устремлялся поток дребезжащих, беспощадно чадящих машин-колымаг: старых «Жигулей», проржавленных «Запорожцев», дребезжащих «Москвичей» и тяжелых, оставшихся от другой жизни, будто из чугуна отлитых «Побед» – это пенсионеры возвращались с дачных участков.

Иное дело, когда выходной приходится на будние дни. Можно проснуться чуть позже обычного, к тому времени, когда основная масса трудового и служилого люда уже схлынула, рассредоточившись по рабочим местам, опустели тротуары, а троллейбусы, остывая после нагрузки, выпавшей на их долю в часы пик, терпеливо поджидают на остановках каждого припоздавшего пассажира…

Проснувшись, Самохин вышел на кухню в просторных «семейных» трусах, не оклемавшись толком от сна, поставил на огонек газовой плиты чайник, размял и закурил первую в это утро сигарету. Валентина уже ушла, и некому было привычно попенять ему за дурную, но безнадежно затянувшую за сорок лет привычку начинать день с табака и кружки черного как деготь чая-«купчика».

Неожиданно для Самохина жена устроилась на работу в школу – преподавателем в младших классах, и теперь, за много лет соскучившись по оставленной когда-то профессии педагога, убегала из дому спозаранку, готовила класс к началу нового учебного года и даже помолодела будто, по-девчоночьи волнуясь перед скорой встречей с учениками.

Выпив чаю, Самохин облачился в не слишком привычную для себя «гражданку» – светлые хлопчатобумажные, прохладные в жаркую погоду брюки, пеструю рубашку с отложным воротником, новые, не разношенные толком сандалеты. С огорчением глянул на свое отражение в зеркале, на приметно выпирающий живот и, пригладив редкие седые волосы, вышел из дому.

Утро было погожее, ласковое, не замутненное пока пылью и гарью. На растрескавшемся асфальте двора у подъезда гулко и страстно ворковали голуби, и приблудная кошка, словно поддавшись всеобщему умиротворению, лежала на теплых ступенях низенького крылечка, кося на расчувствовавшихся от сытости и теплыни сизарей зеленым пронзительным глазом.

Самохин направился к уличному таксофону и, опустив прощально звякнувшую монетку, набрал номер квартирного телефона Бушмакиных. После нескольких длинных гудков трубку на том конце провода сняли, и женский голос произнес буднично, без выражения: