Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

То ли освещения прибавилось, то ли глаза окончательно привыкли к мельтешащему вспышками полумраку, но майор стал четко различать лица входящих в бар и высокого, надменного доктора узнал сразу. Бушмакин вошел, держа руки в карманах белого летнего пиджака или смокинга – Самохин плохо разбирался в таких вещах, подметил только, что выглядит доктор в своей одежке моложаво, бодро и подтянуто, держится уверенно, а усевшись за столик, непринужденно поманил подлетевшего с готовностью официанта, показал небрежно два пальца и развалился, откинувшись на спинку мягкого удобного стула как раз в пятачке света направленного сверху прожектора. В его синеватых лучах, словно фокусник на манеже цирка, Бушмакин достал из внутреннего кармана пиджака толстенький газетный сверток и, осмотревшись по сторонам, положил перед собой. Самохин спокойно наблюдал за доктором, не опасаясь быть замеченным в своем темном углу, осторожно глотал пиво и размышлял.

Направляясь на эту встречу, майор не планировал действовать. Для начала ему хотелось убедиться наверняка, возьмет ли Скляр деньги. И если такое произойдет, то остается только одна надежда – на генерала.

Придется напроситься на прием, потому что обсуждать по телефону весь перечень открывшихся в СИЗО новых обстоятельств закрученного вокруг бизнесмена дела немыслимо… Однако сейчас просто сидеть и смотреть, как на глазах у многих людей мерзавец возьмет деньги за истерзанного по его же указке парнишку, Самохин тоже не мог.

Выход, как уже не раз бывало в жизни майора в подобных ситуациях, нашелся неожиданно. Он в буквальном смысле распахнулся перед Самохиным, ослепив на миг, в виде незамеченной им раньше двери в стене по соседству. И когда она распахнулась на мгновение, чтобы впустить официанта, ловко скользнувшего туда с заставленным бутылками и снедью подносом на высоко поднятых руках, майор успел разглядеть небольшой зальчик, богато накрытый стол, сидевших за ним крепких парней, а во главе, в торце, узнал Губу – Жорика Губарева, полгода назад освободившегося после десятилетней отсидки в колонии, где служил в ту пору Самохин. Своей кличкой Жорик был обязан не только фамилии, но и нижней губе, которая и впрямь выделялась на его лице, была отвислой, приоткрывающей блестящие желтым «рандолем» нижние зубы. Вид Жора имел простоватый, эдакого недалекого, рожденного в рабочем бараке блатняка, чей дом – тюрьма, но Самохин знал, что Губа – сметливый, рисковый и опасный вор, правивший зоновской братвой жестко и беспощадно.

Переведя взгляд на доктора, майор увидел, что Скляр тоже здесь и пробирается, раздвигая танцующих, которых заметно прибавилось, к столику Бушмакина.

Официант скользнул из укромной дверцы в стене, и Самохин, привстав, успел поймать его за полу маскарадно-казачьего френча:

– Товарищ! Тьфу ты, черт, господин лакей!

Тот крутанулся, освобождаясь, прошипел яростно:

– Ты чего это себе позволяешь?!

– А ну, иди сюда, козел, – приказал майор, ощутимо дернув официанта за фалды, – вернись, откуда только что вышел, и скажи этому, губошлепому, что его друган старый видеть желает!

Официант подозрительно покосился на Самохина:

– А вы, гражданин, отдаете себе отчет, на что нарываетесь…

– Сказал передать – значит, иди и передавай! – распорядился майор, вскипая.

– Ладно, только ежели что – пеняйте на себя. Жора Губарев не тот человек, чтобы с каждым встречным…

– Я не каждый! – отрезал Самохин и отвернулся от официанта, боясь потерять в толпе Скляра. Но тот уже беседовал мирно с Бушмакиным, и газетного свертка на столе не было. Зато на скатерти перед ними появились тарелки, рюмки, длинные, необыкновенной формы бутылки.

Кто-то осторожно коснулся плеча майора. Обернувшись, он увидел давешнего казачка-официанта.

– Пойдемте, – скупо предложил тот и посторонился, приоткрыв перед Самохиным неприметную дверь.

Зал, куда ступил майор, был явно не предназначен для залетных гостей. Мягкие диваны и кресла вдоль стен, увешанных толстыми коврами, такие же ворсистые ковры на полу ощутимо глушили звуки танцевальных ритмов, и можно было разговаривать не повышая голоса.

За широким и длинным столом, густо уставленным разнокалиберными бутылками, разместилось полтора десятка крепких, коротко стриженных парней. На их фоне восседавший во главе стола Губа выглядел тщедушным и изможденным. Костюм из дорогой, искристой ткани висел на нем мешковато, и голова Жоры с жидкими, прилизанными в челочку волосиками торчала на тонкой морщинистой шее над широкими лацканами и плечами просторного пиджака, напоминая черепаху, выглянувшую из панциря. Воззрившись на Самохина, Жора теребил задумчиво свою отвислую «фирменную» губу.

– Здравствуй, Губарев, – строго сказал Самохин, – извини, если помешал, дело неотложное есть. Надеюсь, признал?

– Ба-а! Начальник! Какими судьбами?! – оживился Губа. – Заходи, раз базар есть. Я, в натуре, без вас, зоновских ментов, даже скучать начал!

– Мне бы, Жора, с тобой один на один пошептаться…

– А вот это не пролезет, майор… или подполковник уже?

– Майор, увы, брат, – вздохнул притворно Самохин.

– Ты же понимать должен, гражданин начальник, что мне с кумом втихаря шептаться никак не капает…

– Да знаю я, – досадно махнул рукой Самохин, – а в этой братве ты уверен?

– Могила! – гордо заявил Губарев, обведя рукой собравшихся за столом.

– Ага… видал я, как эти «могилы» колются, если подойти к делу умеючи… Хотя, с другой стороны, если и есть среди них стукачок – не страшно. Пусть узнают те, кому следует, чем старым операм вроде меня заниматься приходится… – усмехнулся майор.

– Садись, выпей с нами, потом о делах потолкуем, – предложил Губарев. Он был заметно пьян, но недрогнувшей рукой налил Самохину полною, «с бугорком» рюмку.

– Ну давай. За нашу победу, – приветствовал его с кривой улыбкой майор и, не чокаясь, опрокинул в рот жгучий коньяк, и хитрый Губа, вспомнив виденный в детстве фильм, подал ему вилку с наколотым кружочком лимона и добавил со значением:

– За нашу победу! – и тоже выпил, подмигнув ничего не понявшей и застывшей напряженно со скрещенными на груди мускулистыми руками братве.

Самохин поморщился от лимона, кашлянул в ладонь и спросил Губарева:

– Ответь мне, Жора, я тебя в зоне щемил?

– Еще как! – осклабился тот, сверкнув золотыми зубами. – Лично дважды в бур загоняли!

И оглядел победно своих приятелей – вот, мол, я какой, огни и воды прошел!

– Признайся честно, по той жизни, по понятиям, за дело щемил? – настаивал майор.

– Да че там, командир, прошлое ворошить, – великодушно развел руками Губа. – Я ж в «отрицаловке» ходил, в ней и останусь по гроб. Так что какой может быть базар? Все правильно!

– А вот скажи, Губарев, перед кентами своими, скажи: было такое, что старший оперуполномоченный Самохин у зэков деньги вымораживал и себе на карман клал?

– Не-е, майор. Ты, дело прошлое, мент правильный был.

– Согласен! – мотнул головой Самохин. – У каждого из нас – своя правда, ей и служим. А теперь представь, что кто-то из ментов зэка не по делу, а за бабки паршивые гноит, со свету сживает и таким образом с родственников деньги вымогает. Что такому менту положено?

– На ножи поставить! – выдохнул яростно Губарев и вонзил в стол, разбив вдребезги тарелку, тяжелую серебряную вилку.

– Нет, Жора, на ножи ставить рано, – вкрадчиво возразил Самохин. Он был доволен тем, как сложился разговор, не зря подпустил такую вот надрывную, трогающую душу любого зэка ноту. – Надо будет взять сейчас одного человечка прямо здесь, в соседнем зале. Вывести на улицу и отобрать деньги неправедные. Они при нем должны быть, в газетку завернутые. Только работать осторожно. Этот человек – опер, возможно, у него ствол при себе. Не хватало еще по таким пустякам стрельбу устраивать, людей полошить…