Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

На полдень пятницы в следственном изоляторе было назначено собрание личного состава с участием прокурора по надзору и, в духе времени, представителей общественности, прессы.

Накануне вечером казарменное положение, наконец, отменили, и всех сотрудников, кроме дежурного наряда, отпустили по домам. Требовалось привести себя в порядок, помыться, побриться, переодеться в чистую форму, и у Самохина появилась возможность после долгого перерыва позвонить по заветному номеру телефона.

– Все знаю, – вместо приветствия сказал генерал.

Голос его звучал суховато, а может быть, уличный телефон-автомат барахлил, искажал интонацию, делая ее недовольной и раздраженной, и удивляться тут было нечему, – чего только не выделывают с таксофонами горожане, какой аппарат выдержит такое безалаберное к себе отношение?

– Ты, майор, свое задание выполнил, – сказал Дымов. – Все остальное – детали, которые к тебе отношения не имеют. Кадровый состав изолятора мы укрепим, оперативную обстановку нормализуем, так что служи спокойно. Ну, если какие-то бытовые вопросы появятся – не стесняйся, прямо ко мне, поможем. А сейчас извини – некогда. Как-нибудь встретимся, подробнее переговорим…

Самохин положил трубку и понял, что больше никогда не позвонит по этому номеру телефона.

– Сколько раз тебя, дурака, учить надо? – говорил он вслух, не контролируя себя, тащась обессиленно домой по замусоренному за долгое лето скверику. – Ишь, нашел другана! Дурак старый… Операция «Ястреб», прикрытие… Да пошли вы все!

Встретив расстроенного, почерневшего от усталости мужа, Валентина поохала привычно, попеняла на «распроклятую службу», которая «непременно в гроб мужика вгонит», споро приготовила ванну, собрала ужин, и через полчаса Самохин со стоном лег на чистые, похрустывающие крахмалом простыни и уснул мгновенно, едва коснувшись головою подушки…

Утром он одевался тщательно, не спеша. Вначале бережно, чтобы не мять наведенные Валентиной стрелки, натянул горячие от утюга брюки, затем рубашку, на которую пристегнул новые, не примятые еще погоны с первозданно сияющими майорскими звездами, потом китель – не тот, замызганный в шмонах по камерам, провонявший потом и махорочным дымом, а пошитый недавно, со всеми регалиями – планкой с ленточками нескольких, врученных ему от лица государства по поводу и без повода, «юбилейных» медалей, институтский «поплавок» с изображением развернутой книжицы, на листах которой, как ни вглядывайся, ничего сокровенного не прочтешь, нагрудный знак «За отличную службу в МВД».

Привычно потрогал значок, выполненный в виде щита с маленьким, но колким, как настоящий, мечом и подумал, что по нынешним временам символику эту наверняка отменят. Какой тут к черту карающий меч…

Собрание назначили на десять часов утра, и Самохин шел не спеша по улицам города, уже обсиженным многочисленными торговцами, разложившими прямо на тротуаре, на подстеленных газетках, нехитрый товар. Майор удивился, как азартно торгуют горожане, по-восточному зазывая и навязывая прохожим свою дребедень, и думал, что он, наверное, так и не понял многого в этой жизни. Ибо скорее согласился бы умереть, чем стоять вот так, на обочине, потрясая шмотьем и заглядывая в глаза людям, хватая их за рукав и умоляя: «Купи, купи…» Да и продавать ему, в отличие от этих расторопных граждан, было нечего – не таскал в свое время, не прятал по гаражам и сараям, балконам и лоджиям прихваченную по случаю, на халяву, общенародную собственность.

Равнодушные взгляды, которыми одаривали его форму на улице прежде, сменились презрительно-враждебными, и майор то и дело встречался глазами с теми, кого привык видеть до сих пор за решеткой или на кривых закоулках глухой окраины, из барачных строений которой давно съехал весь мало-мальский работящий, оказавшийся полезным в других местах люд. Но теперь, словно почуяв, что пришло наконец их время, завсегдатаи зон и обитатели воровских «малин» замельтешили в центральных районах города, привнося в них свои нравы и власть.

«Красный уголок» изолятора был переполнен. Сотрудники сидели плотно, молчаливо, а места в президиуме на низенькой сцене, сдвинув обшарпанное пианино и установив длинный стол, заняли начальник управления исправительно-трудовых учреждений области полковник Орлов, один из заместителей генерала в синей милицейской форме, прокурор по надзору со странной фамилией Лакусов и седовласый молодецки-розовощекий мужик в штатском, в котором Самохин без труда распознал партаппаратчика, но теперь затруднялся предположить, кем эти ребята в нынешние времена пристроились. Между президиумом и залом, приседая, будто мелко кланяясь, сновал с фотоаппаратом корреспондент какой-то газеты, похожий пухлым лицом и кудряшками вокруг лысой макушки на потрепанного жизнью, крепко пьющего Купидона.

Самохин отыскал свободное место во втором ряду, осторожно присел на расшатанный скрипучий стульчик, расстегнул новый, необмявшийся и оттого тесноватый китель, положил ногу на ногу и огляделся по сторонам. Приметив поодаль Рубцова, кивнул ему и ободряюще улыбнулся.

Вел собрание полковник Орлов. Он объявил, что начальник следственного изолятора подполковник Сергеев отсутствует по уважительной причине – попал в больницу с сердечным приступом. Там же после перенесенного стресса находится его заместитель по политико-воспитательной работе Барыбин. Заместитель по режиму и охране майор Рубцов отстранен от занимаемой должности на время проверки, проводимой прокуратурой и инспекцией по личному составу.

Затем полковник зачитал справку, составленную по материалам расследования причин и обстоятельств чрезвычайного происшествия в изоляторе. Из нее выходило, что все случившееся стало следствием слабого руководства подразделением, снижения уровня боевой и профессиональной подготовки личного состава, пренебрежением элементарными мерами безопасности, нарушением инструкций, регламентирующих порядок несения службы в СИЗО.

Самохин опять взглянул на Рубцова. Тот сидел спокойно и даже, будто соглашаясь с написанным в справке, кивал слегка, теребя свои верные, с проседью усы. Закончив чтение, Орлов закрыл тонкую папочку и предоставил слово прокурору по надзору за ИТУ Лакусову.

Самохин давно знал этого прокурора, много раз встречался с ним по делам службы в разные периоды отношения государства к преступности – от снисходительного безразличия брежневской поры до последнего, андроповского ужесточения и последовавшей за ним горбачевской «гуманизации» – и всякий раз удивлялся той искренней убежденности, с которой Лакусов бросался рьяно исполнять очередные решения и постановления партии. Именно по настоянию Лакусова Самохин получил в начале восьмидесятых годов строгий выговор за то, что представил документы в суд и отправил в колонию-поселение зоновского «мужика-пахаря», схлопотавшего накануне взыскание за мелкое нарушение режима. И с тем же Лакусовым несколько лет спустя Самохин спорил до хрипоты, доказывая, что нельзя подводить под амнистию зоновскую «отрицаловку» – оторвяг, не испытавших ни малейшего раскаяния за содеянные преступления. Но, упирая на «гуманизацию», прокурор настоял на своем, и только из колонии, где служил в ту пору Самохин, в конце восьмидесятых годов на волю в результате амнистии вышло несколько сот головорезов, готовых и способных на все.

Лакусов – крепкий бровастый мужик, одернув ладно сидящий на нем синий китель с серебристыми звездочками в прокурорских петлицах, предпочел говорить с трибуны, для чего вышел из-за стола и устроился за обтянутым красной материей ящиком, с которого любил в свое время вещать, зачитывая политинформации, Барыбин.

– Я не буду подробно останавливаться на деталях преступления, совершенного должностными лицами следственного изолятора, – начал прокурор, привычным жестом откинув назад седую прядь со лба и пристально, обвиняюще оглядев собравшихся. – Я скажу о главной причине чрезвычайного происшествия, которое буквально потрясло город, взволновало общественность…