Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Очнулся Славик ночью, у костра, судя по нависающим над пламенем лохмам ветвей, в лесу – «зеленке», в окружении «духов». Огромный чечен, а может быть, и араб, в темноте они все черные, хрен их разберешь, наклонился над ним с кинжалом, похожий на великана-людоеда из детских сказок, и багровые отблески огня переливались на лезвии, кровяня его, широкое, отточенное до зеркального блеска, – таким в один удар голову отсечь можно…

– Номер войсковой части. Твой фамилия. Фамилия командыра! – проревел людоед, сверкая алым кинжалом.

Славик не стал корчить из себя героя. Назвал номер части – кто ж его из окрестных чеченцев не знает, свою фамилию – все равно в военном билете записана, а его, судя по оторванному с мясом нагрудному карману куртки, «духи» изъяли, так что и упираться нечего – дольше промучают. Насчет ротного соврал, сказал, что фамилия Пекаря – Макаренко. Валялась в палатке ничейная, сильно растрепанная книжка этого автора, со странным названием «Педагогическая поэма». Славик эту «поэму» почитывал иногда – муть какая-то, неинтересная, а вот сейчас пригодилась. А то пока башкой контуженной что-то выдумаешь, потом забудешь, запутаешься…

– Аткуда родом? Кто атец? мат? – не отставал Людоед.

– Из города Степногорска, на Южном Урале, – признался Славик. – Отца нет. То есть, вообще-то он… Они с матерью не живут. Разведены. Он врач.

– А, слюшай, врач! Денга нет. Зарэж его, Ахмэд, уходьггь пара, – сказал кто-то у костра.

– Мать твой – кто? – опять спросил великан.

– Мать… – Славик замялся, – эта… медсестра, в общем. В регистратуре, в поликлинике работает.

– Я ж гавару, Ахмэд, за него ничо не дадут. Зарэж его или дай я зарэжу.

Гигант, видать, прислушался к совету невидимого во тьме товарища, шагнул вперед, подняв кинжал, и Славик понял, что – все. Только бы сразу убили, не мучили.

– Какой город, говорышь, твой дом? – вдруг спросил кто-то.

– Степногорск, – хрипло выдохнул, уже ощущая ледяной холодок стали у горла, Славик.

– А-а, знаю такой. Слюшай, Ахмэд. Пагады. Нэ рэжь. Падары мне его. Я тэбэ двэсти долларов дам! – И что-то скороговоркой, по-чеченски: гыр-гыр…

Славику связали руки, закрыли темной тряпкой глаза, затянув на затылке тугой узел, долго вели, больно подталкивая стволом автомата под ребра, куда-то вверх по горной тропе. Потом затолкали на заднее сиденье машины, кто-то сел рядом, кто-то спереди. Конвоиры курили, в салоне удушливо пахло бензином и дымом. Автомобиль опять карабкался на подъем, урчал натужно двигатель, раза два, не одолев крутизны, скатывался обессиленно задним ходом вниз, и сидевшие рядом со Славиком смеялись бесшабашно, крича: «Аи, Аслан! Твой „мерс“ мало кушал сегодня, да-а?!»

На нужное место привезли под утро уже, это Славик почувствовал по мимолетно-ласковому касанию солнца, мазнувшего теплыми лучами по щекам за тот короткий миг, когда вывели из машины и, развязав руки, свели вниз по крутой лестнице, сорвали с лица повязку и спихнули в черный зев лаза, сразу же захлопнув следом тяжелую крышку. Славик, едва успев выставить руки, навернулся на бетонный пол с двухметровой высоты так, что едва нос не расквасил, ободрался весь и минут пять в кромешной тьме приходил в себя, пытаясь втянуть в себя затхлый воздух – от удара перехватило дыхание.

С тех пор никто не приходил к нему, ни о чем не спрашивал. Только визг ржавой дверцы тюрьмы раз в день, призрачный свет в щели, рука неведомого Гоги с растопыренной в ожидании пятерней и всегда одна и та же фраза: «Бутилка давай!»

Он, конечно, понимал: держат его в этой яме, оставив в живых, для перепродажи в рабство или обмена. Последнее, конечно, предпочтительнее, но, если смотреть на вещи реально, кого можно выменять на простого сержанта? Если потребуют выкуп, даже небольшой по здешним меркам, у мамы не найдется на это денег. У этих безработных горцев, живущих только войной, в ходу «куски» да «штуки». И не рублей, а долларов…

Мама… Славик старался не думать о ней. Ему отчего-то казалось, что чем чаще он будет вспоминать ее, тем тяжелее она перенесет эту разлуку. А в том, что разлука с нею не навсегда, он был уверен. План бегства почти готов. Безумный, если оценивать его рационально, но – единственно возможный в сложившихся условиях. Должно получиться. Он же десантник. Почти десять лет занятий каратэ, дзюдо, затем – служба в армии – рукопашный бой, приемы с ножом. Ножа нет, но есть щепка. Тонкая, чуть длиннее карандаша. Из крепкого дерева. Один конец Славик заточил – зубами, подшлифовал о шероховатую бетонную стену. При очередной кормежке, с непременным «Бутилка давай!», он схватит протянутую в щель руку охранника, резко рванет на себя, крутанет так, чтоб хрустнуло в плечевом и локтевом суставах, потом откинет крышку люка, взглянет в лицо своего ошалевшего от боли тюремщика и – заточенной палкой ему в глаз, глубоко, до мозга. Главное – не промахнуться, чтоб одним ударом – наповал. Выскочить из подземелья, и – будь что будет. В горах ведь не только чеченцам удобно прятаться…

Другого случая все равно не представится. Надо решаться, пока совсем не обессилел с такой кормежки… А пока Славик готовился, вспоминал все, чему учили на случай рукопашного боя, ведь, в конце концов, русские всегда бивали всяких Гог-Магог, так что – еще день-другой и – с Богом!

Глава 1

Зима в тот год выдалась чахлая, вымороченная и оттого особенно долгая. Разгульные степные бураны перемежались с необычными в декабре оттепелями, дождями, ледянистой, пронизывающей до костей хмарью, которую сменяла яснозвездная стужа, смораживающая Степногорск в гранитную, неуютную для жизни людей, как астероид, глыбу.

Весна подходила нерешительная, затяжная, с ночными, хрустально звенящими холодами, крепко прищипывающими первую, самую отчаянную и стойкую ко всему травку по обочинам прокопченных автомобильными выхлопами дорог, однако постепенно тепло все-таки брало свое. Выпарило слежавшийся снег, выглянуло обновленное солнце, и вместе с ним заголубели васильковые небеса, облака, рисованные лебяжьим пером, встали привычно на свое извечное место в безветренной вышине и замерли там, сторожа пугливое в уральских широтах лето.

Впрочем, смена времен года не слишком волновала отставного майора внутренней службы Самохина. Стоит ли человеку, чей возраст перевалил за шестьдесят, так уж удивляться и умиляться тому, что растаял навалившийся за зиму снег, оставив грязь и пыль, которую подоспевшие с теплом суховеи погнали по растрескавшемуся асфальту, а в квартирах обветшалой «хрущевки», где обитал бывший майор, вместо вечных перебоев с горячей водой стала исчезать из кранов холодная?

С тех пор как умерла жена, движение времени напоминало ему о себе лишь головными болями в межсезонье, когда бесилась погода и, приноравливаясь к ней, то колотилось загнанно, а то, наоборот, замирало невпопад, обморочно, изношенное преждевременно сердце.

Даже от одиночества Самохин уже не страдал, жил нелюдимо, редко выходя из дому, растеряв старых друзей и не заведя новых. Он перестал торопить время. Все самое важное в его судьбе уже произошло, и теперь он не ждал никаких перемен и не хотел их.

Все произошедшее со страной, начиная с 1991 года, казалось ему вовсе не волей случая, а логическим продолжением того всеобщего восторженного оптимизма и тупого самодовольства, от которых Самохин еще в шестидесятых годах сбежал на работу в тюрьму, где отношения между людьми строились честнее.