Не жалею, не зову, не плачу...

горсть пшена принесет, то кукурузу. Однажды принес мешок мелко резаной сушеной

картошки. Охотно кашеварил, охотно угощал, любил рассказывать о собаках, как о

хороших людях. На фронте ему перебило бедро осколком, лежал, снегом уже стало

заносить, санитарная собака разрыла его и спасла. Я не помню его в одиночестве, в

общежитии, в институте, на улице – обязательно он был с кем-то вместе, будто знал,

нельзя оставаться одному. Он ценил дружбу, наделён был чувством товарищества и

всегда спешил на выручку. Мы его избрали профоргом, а это значит – помогать

студентам материально. Всегда он помогал в большом и малом и тем самым будто

просил не оставлять его одного в смертный час, будто предчувствовал. Никогда теперь

я не увижу Макса Мусина, прощай друг, пусть тебе земля будет пухом.

А других увижу ли? Через год они получат дипломы и разъедутся кто куда. Мы

умрем друг для друга. И я умер первым.

Ровная череда дней. Одно и то же, одно и то же, день да ночь, сутки прочь. Утром

вывод из камеры на оправку, вечером один раз в день прогулка на 15 минут, жара в

камере, духота, голодные дни пошли – ни одной передачи, ни слова ни от кого.

Наверное, объявлено уже, что меня увезли. Не знаю, что с Ветой… В камере байки,

исповеди, кто за что, розыгрыши, всевозможные хохмы. Дохлый Трахтенберг получил

двенадцать лет, попал в нашу камеру, опять объявил голодовку и выдал афоризм: самое

страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри. Любили слушать всякие

утешающие случаи. Если попадал кто-нибудь недавно с воли, первый вопрос: что

слышно про новый кодекс? Если человек говорил, что всё это лабуда, брехня, никакого

кодекса не будет, ему могли тут же дать по морде, с правдой тяжелее жить. Но если

человек говорил, в Москве у него родственник, доктор юридических наук, принимал

участие в составлении такой-то статьи нового кодекса и что через два месяца, осенью

он будет введён, такого человека уважали, могли накормить в благодарность – не за

враньё, за надежду. Перед отбоем кто-нибудь рассказывал длинный роман, чаще всего о

беззаветной любви до гробовой доски. Сюжеты, надо сказать, бывали

головокружительные. Обязательно жена-изменница, обязательно верный друг и

несчастная мать-старушка у могилы сына. Популярные на воле истории с грабежами и

убийствами здесь успехом не пользовались.

Почти каждый день по двое, по трое дергали на этап, остальные ждали и

надеялись, авось кассация принесет свободу, вот-вот откроется волчок, и голос Бога

объявит: ваша жалоба удовлетворена, вы свободны, просим вас с вещами на выход. Не

было при мне ни одного подобного случая. Я тоже ждал и тоже дождался, открылся

волчок – такой-то, он же такой, следуйте за мной. Сердце прыгает, но не так, чтобы

очень, усмиряю себя. Гремит железо в дверях и по коридору. Привели меня в дежурку.

Чисто, пусто, мрачно. «Вам ответ из Ташкента, садитесь, читайте». На бланке

несколько строк: жалобу оставить без удовлетворения, приговор утвердить. Лиловая

печать, и внизу подпись: генерал-майор юстиции Хабибулатов. Всё, ждать больше

нечего. Пора освобождать тюрьму для других. Теперь не скоро мне идти дорогою

открытой, я не жалею, десяти небитых стоит битый.

Кто виноват – Сталин, Ленин, Авраам, отец Исаака? Разве нельзя было сделать

так, чтобы Суханова меня не сажала, а, наоборот, пошла бы к своему Меньшову-

Большову и добилась бы, притом легко, полного моего оправдания? Она бы мне ещё и

пистолет подарила, поздравила бы с получением диплома. Но для этого я должен был

переродиться, наизнанку вывернуться, стать другим. Не сумел. Не захотел. Ну, и

получай.

Вечером, уже перед самым отбоем, послышался звяк в двери. Как мать среди

грохота улицы слышит слабый голосок своего ребенка, так арестант, какой бы шум ни

стоял в камере, всегда слышит звук волчка, и сразу тишина. Надзиратель назвал мою

фамилию – собирайся с вещами! Со всех сторон послышались советы мне и

пожелания, как держаться на этапе, куда и к кому обратиться в лагере, как, одним

словом, жить дальше. Каждый протягивал руку, тесно было, простившись, уступал

место другому. Во дворе из разных камер набралось порядочно, раздали нам сухой паёк

– по булке хлеба и по целой селедке, мокрой, прямо из рассола. Я ее завернул в носовой

платок, больше не во что. Вета мне его передала, новый, чистый, а дарить носовые

платки – к разлуке. По одному через узкую калитку прогнали нас в другой двор, ближе

к воротам. Здесь мощно сияли прожекторы. Спереди и сверху бил ослепительно яркий

свет, будто солнце в упор, ничего не было видно, ни забора, ни колючей проволоки, ни

ворот, и слышались нечастые, но резкие команды: «В колонну по пять!.. Не крутить

головой!»

Выстроились. Впереди тяжеляки долгосрчники, от пятнадцати лет и выше,

середнячки вроде меня в хвосте. Я стоял крайним в пятерке. Начальник тюрьмы,

мрачный, тощий, зорко осматривал наши ряды, неожиданно шагнул ко мне, – фамилия,

статья, срок? Услышав мой поминальник, молча отошел.

«Шаг вправо, шаг влево считается побег! Конвой открывает огонь без

предупреждения». Оттуда, из зарева, равномерно раздавался голос. Кто-то невидимый,

как Бог Солнца, звучно и повелительно давал команды, я представил его статным

белогвардейским офицером из кино – такой у него был голос. «Прямо перед собой –

бегом!» Первый, крайний в пятерке, утопая в песке, неуклюже бежал на крик, и

пропадал через два шага, растворялся в солнце. «Следующий! Прямо перед собой –