Не жалею, не зову, не плачу...

стоял, вышел начальник амбулатории, капитан медслужбы, к нему сразу ринулись,

сбивая друг друга. Побрёл я обратно в барак, одно утешение – со дня на день объявят

на БОФе зачеты, если перевыполнишь 150 процентов, пойдет день за три. Буду

мантулить на общих, через год забуду, к чертям, латынь, не смогу написать

простенького рецепта, вылетят все симптомы, анатомия, физиология. Сколько томов я

вызубрил! На разводе каждое утро я смотрел на окна амбулатории и за версту слышал

запах лекарств и представлял чистый белый халат после горячего утюга. Оказывается,

я люблю медицину, всё-таки мое призвания. А попасть туда никак не могу, спрашиваю

у нарядчика, а он мне – вызовут, если статья позволяет. Ждал я, ждал и дождался.

Вечером после ужина от двери голос на весь барак, крик-рык: «Зека Щеголихин – на

выход!» – со сталинским акцентом, то ли грузин, то ли армянин. Выхожу, смотрю,

стоит отъевшийся штабной придурок, махнул рукой и двинул вперёд, я его еле догнал,

спросил, в чем дело, он спесиво так – вызывают, иди. На вахте, в небольшом

помещении, где шмонают подозрительных, я увидел женщину с воли. Лет, наверное,

тридцати. В осеннем пальто, в берете, опрятная такая, не то учительница, не то врач.

«Вы Щеголихин?» – «Да…» Она смотрела внимательно и без той неприязни,

характерной для вольных в системе Гулага, их постоянно накачивают против нас.

«Вы знаете, что с вашей статьёй берут в самоохрану?» – «Н-нет». – Я опешил, я не

думал об этом, впервые слышу. «Вы будете жить в казарме вместе с солдатами. Там

питание лучше, ведется политработа, есть газеты, книги, вы будете ходить без конвоя.

Самоохранникам выдают хорошую характеристику, они могут досрочно

освободиться».

Я крайне растерялся. Откуда она? Совсем не знакомая и хочет меня спасти.

Молодая, привлекательная, а главное, с таким вдруг участием ко мне. Просто

поразительно, она будто с небес спустилась. Совсем чужая женщина в далёкой Сибири

назвала мою фамилию, я был сам не свой. Вот оно – мое спасение. Я уйду за проволоку

в нормальную армейскую казарму. Там комсомольцы, там офицеры, коммунисты,

совсем другая жизнь.

«Спасибо. Я не ожидал. Спасибо, что вы пришли», – бормотал я. Она смотрела на

меня строго, благодарность моя понятна, но ей нужен мой ответ. А я будто подавился

словами. «Так вы согласны?»

Женщина меня погубила, и женщина меня выручает. Но армия у меня была давно,

я уже столько лет не держал винтовку, я уже почти врач, пойду каким-то рядовым, да

если бы еще солдатом, а то ведь самоохранником. Я видел здесь их в самый первый

день с собаками, да и сейчас вижу, они колонну сопровождают, заключенные их

презирают, ясное дело, и я их презираю тоже. «Спасибо вам… Так неожиданно… Мне

надо подумать». Она приподняла бровь – странно, она пришла меня вывести из этого

вертепа, а я отказываюсь, как это понимать? Она неприязненно на меня смотрела, она

ошиблась, она жалеет, что пришла в это логово. Вышла, не оглядываясь.

Откуда она узнала и статью мою, и фамилию? С кем она говорила? Пришла и

увидела, что я по ту сторону колючей проволоки. Всю страну можно разделить надвое,

по ту сторону и по эту. Хотя Пушкин делит натрое: «На всех стихиях человек тиран,

предатель или узник». Я – узник и всё, у матросов нет вопросов. Пушкин мне помог,

как всегда.

Самое тяжкое – вставать в пять тридцать под звяк рельса, под крик дневального и

помбрига. Каждое утро я ставил себе задачу: сегодня. Непременно! Выстою очередь,

другие ведь как-то дожидаются. Шел с бригадой в столовую, потом на развод, потом

пошло-поехало: первая пятерка! вторая пятерка!.. Шаг вправо, шаг влево считается

побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Потом лопата, кайло, костёр,

усталость, обед, болезненная сонливость, ожидание съёма и неуклонное отупение,

обалдение. Глянул на себя в зеркало – типичный зека, обветренная рожа, тусклый

взгляд и особенно губы, очень характерная зековская складка. Губы у всех разные, а

складка, выражение губ одно и то же, неприятно жёсткое, злобное. Ничем ты не похож

на прежнего Женьку. К концу работы лагерь уже роднее дома, добраться бы до нар,

поужинать, уединиться и написать письмо. Каждый день я хоть на мгновение выходил

глянуть на вход в санчасть, вдруг там народу мало и я проникну, поговорю с тем

белобрысым капитаном, похожим на пленного немца. Ни черта подобного! После нас

прибыл еще этап из Красноярска, народу везде гуще, в столовой, в бане и на разводе, а

в санчасти так просто битком, тем более, что выпал снег, резко похолодало, у многих

простуда, стояли в очереди по-настоящему больные зека. А ты сиди пока, не рыпайся,

побереги здоровье, а то подхватишь пневмонию и попробуй тогда выстоять на морозе.

Из-за толпы мне ни разу не удалось разглядеть, кто там из врачей принимает. У зека

было одно имя на устах, Вериго Олег Васильевич, вот кто человек! Высшая похвала в

лагере – человек. Без эпитетов. Сел якобы по делу Горького. Лучший лепила страны.

Горький умер в тридцать шестом, значит, Вериго сидит уже четырнадцать лет. Ночью,

усталый, засыпаю, а утром снова – сегодня обязательно! Умру, но дождусь! Сегодня

или никогда. Мои бригадники и на воле были работягами, им полегче. Кое-кто по

одному, по одному пристроились, кто бухгалтером, кто нормировщиком, кто в штабе,

кто на БОФе при бумажках. Я уже знаю, на общих ни один врач, ни один фельдшер в

работягах не ходит. А я всё чего-то жду. Задание себе даю и не выполняю. Верю и