Небо — пусто?

Лето, и лопата — бесхозна. Подмела спортивную площадку и зашла в свой дворницкий чулан. Зажгла свет.

Когда-то давно Кролю подарили мотор от «Волги», и он спокойно лежал на деревянной невысокой полке. Мыши ли подточили стояк полки, а может, плохо обработано было дерево и подгнило, а может, и подмыло пол… но — полка рухнула с одного бока, и мотор свалился прямо на лопату. Тяжёлый, он обрушился на неё всей своей тяжестью.

Она, Дора, сама виновата — плохо поставила лопату: верх ручки припадал к стене, а сама деревянная: основа была выдвинута чуть не под самую полку.

Прадедова, дедова, отцова лопата, изготовленная на века, перестала существовать.

Стояла Дора над ней, как над могилой матери.

Так получилось в её жизни, что ничьих могил у неё нет.

Отец погиб на фронте. Где похоронен, как узнать? Мать сгорела, и кто разберёт, чьи кости тлеют на Ваганьковском кладбище — много людей сгорело в их доме. Акишка исчез.

В чулане пахло сырым песком и мышами. И, хотя все вещи вроде стояли на своих местах, у Доры возникло ощущение большого хаоса. Может, потому, что она чувствовала запах мышей во всём — в оставленном везде помёте, в газетах, которые она держала в чулане на всякий случай — газеты кое-где были превращены в пыль.

И в моторе, навалившемся на лопату и сломавшем её, — знак. Хрястнувшая ни с того ни с сего вечная лопата — символ её, Дориной, судьбы. Профессиональной… или…

И все-таки она не поддалась — она стала ловить живчики страха, рассыпавшиеся по ней и мгновенно заползшие в каждую клетку, и — щёлкать их, как блох в войну.

Вышла из чулана под солнце, подняла к нему лицо и, видя только свет, попросила:

— Господи, помоги, очисти, омой… — Точных слов не было ни для того, чтобы определить состояние, ни для того, чтобы избавить её от страха, который снова, не успевала она уничтожить живчиков, возникал в той же точке, хотя она честно билась с ним врукопашную.

И слово «Господи» не Бога звало на помощь, потому что гибель подряд всех любимых и разрушение всего, что ей было дорого, Бог, если бы существовал, не допустил бы, а просто привычным словом обозначала силу, которая могла бы немедленно помочь ей.

Так тепло, так светло было солнце, так пронизывало насквозь! И под ним легче было бы добить живучие существа страха.

Слепая, с залитыми оранжевым светом глазами, она принялась мести тротуар, хотя не видела никакого сора, и мела его тщательно, метр за метром. И так сложно ей было сегодня с самой собой, что она совсем позабыла об окружающем мире. Спешила — скорее привести себя в порядок в своей привычной работе.

Когда с ней поздоровался Сидор Сидорыч, она словно ото сна пробудилась.

— Что с вами? — спросил Сидор Сидорыч. — Чувствуете себя не очень хорошо? Вы очень бледная сегодня.

Он стоял в своей неизменной фетровой кепочке, несмотря на лето, словно заморожен в одном и том же виде и возрасте. Из-за толстых близоруких стекол светили два добрых огонька.

— Я? Со мной? Всё нормально, просто задумалась, — поспешила она оправдаться, почему не поздоровалась.

— А я подумал… Где ваш Стёпка? — спросил он. — Не приболел ли?

И тут она хватилась Стёпки.

Позвала.

Как она звала его! Бегала по всем подъездам. По улице.

Сидор Сидорыч помогал искать.

— Вспомните, когда вы видели Стёпку в последний раз? — участливо спросил он.

Она не поняла. Он повторил вопрос.

Да, они вместе вышли из дома. Он бегал вокруг, пока она мела спортивную площадку. Подскочил к чулану, когда она взялась за дверцу. А когда она зашла внутрь, рванул от неё по своим делам.

Живодёры во двор сегодня не въезжали, уж это-то она заметила бы.

Всё-таки не сумела прищёлкнуть, и солнце не выжгло — страх вызвал дрожь во всём теле.

— П-пожалуйста, — сказала она. — Спасибо. Помогите мне.

— Я готов сделать всё, что смогу.

— Возьмите, пожалуйста, к себе кого-нибудь из моих кошек. И кому-нибудь раздайте. Я вам долларов дам на кормёжку. Я прошу вас.

— Ничего не понимаю…

Но ей было не до реакции Сидора Сидорыча. Сегодня — её последний день. Стёпку забрали, чтобы он не лаял, когда к ней придут.

Ничего сделать она не может. Ничего изменить не может. Никого включить в свою судьбу, чтобы спастись, не может.

Хорошо бы, конечно, обратиться в милицию. Но столько сейчас убийств, ограблений, страшных преступлений, что какие-то предчувствия — не в счёт, никто и возиться с ними не будет. А про карточку, что оставил ей мужчина, можно не помнить — наверняка и имя, и телефон — липовые.

— Спасибо, Сидор Сидорыч, — пробормотала она, когда тот согласился взять Оспу и Ксена.

— Я попрошу Малю зайти к вам. Сегодня она дежурит, мне дала передохнуть. Она заглянет вечером. Она поможет. Мы всегда готовы… помочь… вы знаете, как мы к вам. А я сейчас должен идти за Дашей в спортшколу.

3

Вечером она неожиданно успокоилась.

Всё так и должно быть — отламывается кусок за куском от жизни, уходит одно любимое существо за другим.

Они с Соней устроили поминки по Стёпу. Пришла Мадлена с встревоженными глазами, но, увидев роскошный стол, рыбьи хвостики в кошачьих мисках, улыбнулась, выпила рюмочку красного и, пообещав пристроить кошек, ушла.

Может быть, Дора и набралась бы духу — попросила бы Соню пустить её переночевать, но единственная ночь не спасёт, срок её жизни — вышел, и Дора — после исчезновения Стёпа — знает это.

— Не забудь про кошек, — сказала Дора, — если, это все деньги — Кролю не отдавай, оставь себе, чтобы ты ни в чём не нуждалась. А утром приди ко мне как можно раньше. Я очень жду тебя.

Она не была сентиментальна, за жизнь негде было научиться целоваться да обниматься, и самой высшей лаской во всей жизни была ласка, когда Кроль гладил её по голове и когда она гладила по голове Кроля, а тут она обняла Соню, поцеловала в сухую морщинистую щёку, сказала:

— Спасибо тебе за всё.

Котята никогда так не играли, как в этот вечер. Они носились друг за другом, ловили хвосты, кувыркались, приставали к Кляксе. И Дора не могла глаз отвести от их детства, от их беспечного веселья.

Долго стояла у окна. Смотрела на распустившиеся ветви деревьев, освещённые ярким светом фонарей.

Без Стёпа страшно. Она привыкла к тому, что он своим телом защищает её дом.

Легкомысленный, нелепый пёс. Он так похож на свою мать! Ни у одной собаки никогда не видела, чтобы уши складывались — шалашиком.