Небо — пусто?

Запахи копчёной колбасы оставили равнодушной. Не станешь же ею кормить животных.

Зато дурманя пахли колбаса докторская и сосиски…

С самого детства она привыкла к тому, что еда делится на две категории: одна — которую она может купить, другая — на которую она смотрит. Почему не смотреть? За прилавками выставлена бутафория. Вон в детских книжках — самобранки всякие… не ешь же те вкусности с картинок! И даже сейчас, когда нестерпимо ныло в желудке и булькало несдержанным желудочным соком, она не соединяла красивых продуктов с той реальной едой, которая насытила бы её. Кусок чёрного хлеба, картофелина — что надо ещё? Но государственная картошка вся гнилая, а кооперативная — недостижима. И на хлеб сегодня нет..

Ходила от прилавка к прилавку, с удивлением разглядывала рядом с русскими названиями иностранные. Никогда раньше не бывала в этом магазине — он далеко от её дома. Наташа говорила: поставляет сюда продукты совместное производство. Что за производство?

Чего тут только нет! Фрукты. Хлеба разных сортов, нерусского вида. А колбас всевозможных сколько и сыров!..

У кого можно узнать о Наташе?

Подошла к прилавку с консервами.

— Не было её два дня, — сказала молодая, ярко крашенная девица, с длинными, распущенными волосами. — Мы уж решили, заболела.

Дора кинулась из магазина. Только сейчас, когда неотступно маячило перед ней Наташино измождённое лицо, стянутым своим животом, прилипшим к позвоночнику, она ощутила беду.

Наташа нужна, немедленно, — разрешить проблему: как накормить животных, где заработать денег? — отгоняя беду, уговаривала себя, переводила свой страх в быт и в обыкновенную корысть. Но на бегу к Наташиному дому всё больше растеривала иллюзии утешения — пергаментная кожа обтянула скулы, губы — серые, голос — тонкий, на пределе обрыва…

У всех у них были ключи от квартир друг друга — мало ли что с ними может случиться, не молодки. И теперь дрожащей рукой Дора всовывала данный ей Наташей ключ в замок, а он никак не попадал в замочную скважину.

…Прежде всего — запах. Характерный запах газа.

Дора кинулась на кухню — все конфорки дружно открыты.

Неслушающимися пальцами повернула их. Распахнула окно. Распахнула входную дверь, чтобы побыстрее вытянуло.

Наташа лежала на своей железной, доисторической кровати — носом к стене.

Со спины — тощий подросток, один хребет.

Лежала одетая. Из-под чуть задранной юбки безжизненно разбросались тощие ноги. Рот сильно открыт, подбородок отвис. В руках намертво зажаты фотография сына с лупоглазой грустной девочкой и толстая тетрадь с записями, которые Наташа когда-то показывала Егору Куприяновичу.

Четвёртая глава

1

Небо расплывалось дымом. Расползалось. Не открывалось ей. Было забито серыми грязными сгустками мути.

Между ним и Дорой — химические и радиоактивные отходы, выброшенные прямо людям — дышать, неочищенные отработки бензина, вырвавшийся из-под управления газ Наташиной квартиры. За долгие годы злой власти и перестройки, проводящей её же идеи (в особой стране особых людей извести), скопилось столько мути, что воздуха совсем не осталось, муть из грязи, из шлаков спрессовалась, разлеглась между Дорой и небом и скрыла небо. Даже обычных облаков теперь не видать.

Затылок налился тяжестью крови, так долго стоит она, подняв лицо к небу.

— Пойдём в кино, — уговаривает её Соня Ипатьевна, голос её дрожит. — Похоронили как положено, помянули как положено. Сдвинься с места, засохнешь. Идём отнесём продукты, накормим зверей и — в кино, ну, идём, пожалуйста!

Что ещё набилось между ней и небом и не даёт встретиться со своими?

Бессонные её вопросы… Почему Кроль не приезжает к ней? Почему об Акишке так за всю жизнь ничего и не узнала? И о Егоре Куприяновиче… Наташа оказалась слабая или сильная? Почему сын не прилетел на похороны? Почему дети бросают своих матерей? Все её «почему» тоже — мутной тяжестью — скопились над ней.

— Ну, прости меня, Дора. За Наташу прости меня. Я виновата, бросила вас, ослабла, пеклась о себе, эгоистка, — Соня Ипатьевна стоит рядом, на заплёванной, замусоренной спортивной площадке, — сколько дней Дора не убиралась в своём дворе?! — Дора, прости… — дребезжит голос. — Пойдём куда-нибудь, пожалуйста! В «Повторном», говорят, идут «Весёлые ребята». Надо переключиться.

Почему порвалась между нею и небом связь? Неужели политика так сильна? Сильнее неба? И только от неё зависит — жить человеку или нет? Что зависит от неё самой, от Доры?

— Пойдём, пожалуйста, — просит Соня Ипатьевна. — Мы должны сами изменить это мгновение. Мы должны дожить свои жизни. Нам надо перестать думать о Наташе, мы не поможем ей. Мало ли у всех у нас за спиной любимых мертвецов? Не каждую же секунду помнить о них! Исполком похоронил же её! Всё как положено…

Квадрат её жизни. От целой жизни — один квадрат. Кто проиграл на нём, этом квадрате, свою жизнь до неё? Кто проиграет — после? Фигурки… Кто дёргает их за верёвочки? Кто пишет, как кому сыграть свою роль?

Стёпка лижет ей руку, скулит, тянет за подол.

— Ты чего? — услышала она Стёпа. И увидела. Рядом со Стёпкой развалился на земле маленький котёнок. Раскинул лапы и мурлычет. Стёпка лижет то его, то её руку. Котёнок, весь прилизанный Стёпкиным языком, очень тощий.

— Надо же, а я и не вижу! — усмехнулась Соня Ипатьевна. — Прибавление в твоём семействе. Гляди-ка, на Ксена похож.

— Только бы не по характеру.

— Признайся, Дора, из-за его характера ты и скучаешь о нем. Разве нет?

Дора подняла котёнка, погладила Стёпку.

Котёнок в самом деле похож на Ксена. Может, брат Ксена, а может, внук, кто знает. Она уж и не помнит, кому раздаривала его и Рыжухиных детей,

— Тебе на сегодня утешение.

— Лучше бы ребёночка Бог послал! — прошептала Дора. — Пойдём подложим его к Кляксе, может, покормит. Если не станет, накормим и — в кино, — говорит она лихорадочно, цепляясь за тощее, вылизанное Степом существо. — Знаешь, Соня, мне всегда казалось, звери — души людей. Слова сказать не могут, маются в ловушке — зависят-то в каждой мелочи от самодурства человека… Кто послал мне его — Наташа? Я… — Она не договорила. Лишь теперь, когда она прижимала к груди мурлыкающего котёнка, она осознала, Соня — на ногах, вышла из депрессии — чтобы спасти её. Пошла по подъездам — собрала немного за её, Дорину, работу. Принесла деньги — накормить их всех. Они закупили продукты. На несколько дней хватит. Передышка. — Мне никогда не было так… — снова оборвала фразу на слове. Хотела сказать: «страшно». И ещё: «Не бросай меня больше, Соня. Нам нельзя больше врозь». Хотела сказать это, а сказала: — Короткий кошачий век. Вот и Клякса в последний раз, наверное, котилась. А Рыжуха и Оспа уже старые… Не успели оглянуться, на глазах столько жизней началось и закончилось…