Нечистая сила и народные праздники

Повернулся добрый молодец ясным соколом, Поднимался выше леса под самые облаки, А Горюшко вслед черным вороном И кричит громким голосом: «Не на час я к тебе Горе привязалося!» Падет добрый молодец серым волком, Стал добрый молодец серым волком поскакивать, А Горюшко вслед собакою.

В одном из многих вариантов сказки о двух братьях, счастливом и бессчастном, Доля является в образе мыши, что стоит в несомненной связи с представлением души-эльфа (= пената, оберегающего семейное счастие и богатство) этим шаловливым зверьком. Почти у всех индоевропейских народов сохраняется предание о Ветре, который за развеянную им у бедного крестьянина муку дарит ему желанные (= счастливые) вещи, wunschdingen; те же самые диковинки получает сказочный герой и от своей Доли. Жило-было два брата: старший – богатый да злой, меньшой – работящий, добрый да бедный. Что ни делал бедняк, все ему не удавалось. Вот он вздумал и пошел искать свою Долю; долго ли, коротко ли – нашел ее в поле: лежит себе Доля, прохлаждается! Стал ее бить плетью, а сам приговаривает: «Ах ты, Доля ленивая! У других людей Доли ночь не спят, все для своих хозяев труждаются; а ты и днем ничего не делаешь. По твоей милости мне скоро и с женой и с детками с голоду умирать придется!» – «Полно, перестань драться! – отвечает ему Доля. – Вот тебе лубочный кузовок – только раскрой, будет что и попить, и поесть тебе». Мужик пришел домой, раскрыл кузовок, а там – чего только душа желает! Старший брат прослышал про то, пришел и отнял у него диковинку силою. Отправился бедняк опять к Доле; она ему дала золотой кузовок. Вышел он на дорогу, не стал долго раздумывать – тотчас же открыл золотой кузовок: как выскочат оттуда молодцы с дубинками и давай его бить! Больно прибили и спрятались в кузов. «Ну, – думает мужик, – этот кузовок не накормит, не напоит, а больше здоровья отымет! Не хочу его и брать-то с собою!» Бросил золотой кузов на землю и пустился в путь; прошел с версту, оглянулся назад, а кузов у него за плечами висит. Испугался мужик, сбросил его долой и побежал во всю прыть; бежит, ажио задыхается! Оглянулся назад – а кузов опять за плечами… Нечего делать, принес его домой. Старший брат польстился на золотой кузовок, пришел меняться. «Я тебе, – говорит, – дам лубочный кузовок, а ты подавай сюда золотой». Поменялся, да потом долго-долго помнил эту неудачную мену. Первый кузовок соответствует скатерти-самобранке, а второй – кнуту-самобою (метафоры дождевой тучи, поящей и насыщающей мать сыру землю, и Перуновой плети = молнии). Эти диковинки, принадлежащие богу ветров и бурных гроз, в настоящем рассказе принимаются в значении тех даров счастия, какими наделяют смертных вещие девы судьбы. В одной из лубочных сказок невидимка-Кручина (= Горе), выскочив из-за печки, отымает у бедного старика последнюю краюху хлеба, а потом дарит ему утку, несущую золотые яйца; в новогреческой же редакции этого сказочного предания несущую золото птицу дает Счастие (= Доля), которому бедняк, ожесточенный жизненными неудачами, вцепился в волоса. Возвращаемся к злыдням; в народной сказке, записанной г. Максимовичем, они играют ту же роль, что и Горе. Было два брата: убогий и богатый. Убогий наловил рыбы и понес на поклон богатому в день его имянин. «Славная рыба! – сказал тот, – спасибо, брат, спасибо!» – и только; не дал ничего ему на бедность и даже к себе не позвал. Сгрустнулось убогому, повесил он голову и пошел со двора. На дороге повстречался ему старичок: «Что ты, детинушка, такой невеселый?» Бедняк рассказал свое горе. «Что ж, – сказал старик, – спасибо – дело великое! Продай мне его». – «Как же продать-то его? Бери, пожалуй, даром!» – «Так спасибо мое!» – молвил старик, сунул ему мошну в руки – и с глаз пропал. Мужик посмотрел – полна мошна золота, радехонек воротился к жене, купил себе новый дом и живо перебрался на новоселье, а старую избушку запер, заколотил наглухо. Как-то разговорился он с женою про свое прежнее убожество. «Неладно, Иван, – говорит баба, – что мы покинули в старой избушке свои жернова; ведь они нас кормили при бедности, а теперь как ненадобны стали – мы и забыли про них!» – «Правда твоя!» – отвечал Иван и поехал за жерновами. Приехал – покинутое жилье полынью поросло, и слышатся ему голоса из ветхой избушки: «Злодей Иван! Стал богат – нас покинул, запер тут на долгую муку». – «Да вы кто такие? – спрашивает Иван. – Я вас совсем не знаю». – «Не знаешь! Видно, забыл нашу верную службу: мы твои злыдни!» – «Бог с вами! Мне вас не надо!» – «Нет, уж мы от тебя не отстанем!» – «Постойте же» – думает Иван и говорит вслух: «Хорошо, я возьму вас, только с тем уговором, чтобы вы донесли жернова на своих плечах». Припутал к ним тяжелые жернова и заставил идти впереди себя. Надо было переходить через глубокую реку по мосту; мужик собрался с силою, да как толкнет – и пошли злыдни как ключ ко дну. Окончание этой сказки – то же самое, что и вышеприведенной про Горе горемычное. Подобное же предание рассказывается в Германии о кобольдах: жили по соседству два хозяина, и так как домовые карлики не давали им покоя, то решились наконец покинуть свои избы и перебраться на новоселье. Когда вся утварь была вынесена, вышли из ворот две служанки, с вениками на плечах. «Куда ты?» – спросила одна другую, и в ту же минуту множество тонких голосков отвечало с верхушек веников: «Мы перебираемся!» Испуганные служанки побросали веники в пруд и затопили их поглубже; с тех пор в домах водворилось спокойствие, а в пруду подохла вся рыба, и нередко слышались оттуда тонкие голоса: «Мы перебрались!»

В сербских приповедках Караджича напечатан превосходный рассказ о Судьбе и двух Долях, дополняющий некоторыми любопытными подробностями предание нашего сказочного эпоса. Жили вместе, сообща двое братьев: один – работящий, а другой – беспечный и ленивый. «Что мне на брата трудиться!» – думает работящий. И вот они разделились. У работящего все пошло не впрок, на убытки; а ленивый богатеет себе, да и только. Идет однажды бессчастный и видит на леваде стадо овец, пастуха нету, а вместо него сидит прекрасная девица и прядет золотую нитку. «Чьи это овцы и кто ты сама?» – «Я Доля (Cpe?a) [277] твоего брата, и овцы ему принадлежат». – «А где ж моя Доля?» – «Далеко от тебя! Ступай поищи ее». Бессчастный зашел к брату, и тот, видя его боса и нага, сжалился и подарил ему постолы. Повесив на спину торбу и взяв в руки палку, бедняк отправился искать свою Долю; шел-шел и попал в лес, смотрит – под одним дубом спит седая старуха. Он размахнулся палкою и ударил ее по заду. «Моли Бога, что я спала! – сказала старуха, открывая глаза. – А то не добыть бы тебе и постолов!» – «Что так?» – «Да я твоя Доля!» Вслед за этим посыпались на нее удары: «Если ты моя Доля, то убей тебя Бог! Кто мне дал тебя убогую?» – «Судьба (Усуд)!» – отвечала Доля. Бедняк отправляется искать Судьбу; встречные на пути, расспросив – куда он идет, умоляют его разведать о своей участи… Наконец странник является к Судьбе; в то время она жила богато, весело, в большом дворце, но потом с каждым днем становилась все беднее и беднее, а дом ее меньше и печальнее; каждую ночь Судьба назначала младенцам, народившимся в продолжение суток, точно такую же долю, какою пользовалась сама в истекший день. На расспросы пришельца она сказала ему: «Ты родился в сиротинскую ночь – такова и доля твоя!» – и посоветовала ему взять к себе братнину дочь Милицу, рожденную в счастливый час, и все, что бы ни приобрел он, – не называть своим, а Милицыным. Бессчастный последовал этому мудрому совету и с той поры стал жить в довольстве. Раз как-то был он на ниве, на которой уродилось славное жито; проходил мимо путник и спросил: «Чье это жито?» Хозяин в забывчивости отвечал: «Мое!» – и в тот же миг вспыхнула его нива. Увидя огонь, бросился он догонять прохожего: «Постой, брате! Это жито не мое, а моей племянницы Милицы». И как только вымолвил эти слова – тотчас пожар затих и погас. Усуд и Cpeћa являются и в другой сказке, напечатанной в издании Матицы, как существа живые, состоящие в божиих повелениях. В народных песнях находим следующие выражения: «Тако њему Бог и Cpeћa даде», «С вама дошла свака Cpeћa и сам Господ Бог», «Сусрела вас добра Срећа и сам Господ Бог», «Однесе ме (говорит невеста) Бог и Срећа Joвy (жениху) на дворе». Как у нас различаются Доли счастливая и несчастная, так сербы знают Срећу добрую и злую. На обычное приветствие с добрым утром или вечером отвечают: «Добра ти Cpeћa!» О человеке, который не уберегся от беды, говорят: «Не даде му зла Срећа»; в песнях читаем: «Зла ти Срећа», «Зла Hecpећa воину прискочи». Сербская сказка не случайно представляет добрую Срећу прекрасною девою, прядущею золотую нить; эти черты свидетельствуют за ее тождество с паркою, и доселе употребительное в народе выражение «Тако ми Срећа напредовала!» означает то же, что наша поговорка «Знать, такова моя доля!» (= тако ми срећа!). Недоля так же прядет нити, как это видно из пословицы: «Hecpећa танко преде», т. е. беда легко может приключиться [278] . Наравне с вилами, ведогонями и валькириями Доля и Недоля принимают участие в человеческих распрях и битвах. Когда Сењянин Taдиja с двумя товарищами взял в плен тридцать турок и дивились тому девицы, он промолвил им:

277

Ст. – слав. «с-ряшта» (от «с-рести») = встреча; счастье, по народному убеждению, зависит от действительной встречи с ним человека.

278

У Гомера олицетворенная ???? (Я. Гримм сближает это слово с др.-в. – нем. eга, н.-в. – нем. ehre, гот. aiza, aisa = honor, dignitas) прядет новорожденному нить его жизни.

«Не чуд’те се, Сен(ь)анке ћевоjке! То се срела Cpeћa и Несрећа, Moja Cpeћa, н(ь)ихова Hecpeћa, Moja Cpeћa Hecpeћy свезала».

Подобные представления известны и у других родственных народов. У немецких поэтов XIII века Saelde изображается как богиня счастия = Fortuna и называется fro (frau) Saelde. Гримм приводит целый ряд выражений, указывающих на олицетворение этого понятия. Она спит или бодрствует и является то благосклонною, то враждебною: то идет навстречу к своим любимцам, обращает к ним свое лицо, прислушивается к их желаниям, улыбается им; то удаляется (улетает, отступает) от человека, обращается к нему спиною, преграждает ему путь. Доныне принято выражаться: «Das gluck ist ihm hold, kehrt bei ihm ein, verfolgt ihn», у русских: «Ему улыбается счастие» или «Счастие отвратило от него свои взоры, показало ему затылок, улетело, покинуло его», у чехов: «Stesti se mu smeje, oblicej k nemu obraci». В сагах frau Saelde обладает тремя чудесными дарованиями: ведать чужие мысли, заговаривать раны, полученные в битвах ратниками, и быстро переноситься – куда ей вздумается; Дикий Охотник (Один) гонится за нею, как за лесною (= облачною) девою. Saelde принимается в смысле счастливой, благоприятной Доли (bona Fortuna, ????? ????); а с отрицанием – Unsaelde равняется нашей Недоле, сербской Неcpeћe: «Unsaelde hat uf mich gesworn», «Unsaelde si mir uf getan», «Wie in diu Unsaelde verriete», «So wirt Unheil von mir gejaget». Следующий рассказ сходится с нашею сказкою о Горе: бедный рыцарь, сидя в лесу, увидел над собой на дереве страшилище, которое кричало ему: «Ich bin din Ungelucke!» Рыцарь пригласил его разделить свою скудную трапезу; но едва Несчастие сошло с дерева, как он схватил его и заключил в дубовое дупло; с тех пор он ни в чем не знал неудачи. Один завистник, узнавши про то, отправился в лес, освободил Несчастие, но оно насело на его собственную шею. В средневековых памятниках встречаются выражения: «der Saelden schibe» или «rat (geluckes rat)» = колесо счастия (rota Fortunae), о котором так часто упоминают классические писатели. Это представление возникло в отдаленной древности из поэтического уподобления солнца вертящемуся колесу. Бегом солнечного колеса условливаются день и ночь, лето и зима, жизнь и смерть природы, а следовательно, и людское счастие и несчастие. Возжигаемое поутру, оно катится по небесному своду, вызывая все, вместе с воскресающим днем, к бытию и деятельности; а вечером, когда оно погасает на западе, земля и ее обитатели повергаются в сон = замирают. С поворотом этого колеса на лето земная жизнь начинает пробуждаться от зимнего оцепенения, а с поворотом на зиму снова подчиняется владычеству Смерти. Возжжение и погасание дневного светила, его утреннее или весеннее нарождение и вечерняя или зимняя смерть слились в убеждениях народа с тем жизненным пламенем, какое возжигали и тушили могучие парки. День – эмблема счастия, радости, жизненных благ; ночь – несчастия, печали и смерти. Сербская песня выражается:

Кад се д’jели cpeћa од нecpeћe, Тавна ноћца од бjиела дана [279] .

Поэтому родиться на утренней заре, при восходе солнца, принимается за добрый знак, за предвестие счастливой жизни; напротив, рождение по закате солнца, когда воцаряется на земле нечистая сила мрака, не сулит младенцу ничего хорошего в будущем. Понедельник потому и тяжелый день, что издревле был посвящен луне, богине ночи и темного аида. Подобные же приметы, счастливые и несчастливые, соединялись и с годовым обращением солнца, причем лето соответствовало дню, а зима – ночи. Небесные боги, столь богатые и щедрые на дары в летние месяцы, нищали и становились скупыми, жестокосердыми в зимнюю половину года. Отсюда объясняется сказочное предание, что Судьба жила попеременно – то среди роскоши и богатства, то в совершенной бедности и сообразно с этим назначала новорожденным то добрую, то лихую долю. Итак, время рождения человека (добрый или злой час) было причиною, почему ему определялась та или другая доля:

279

Перевод: Когда счастие отделяется от несчастия, темная ночь от белого дня, т. е. на раннем утреннем рассвете.

Щасливой годиноньки Козак уродився; Ой куди вин подумав, То-й Бог помогав.

На древнем метафорическом языке лучи солнечные уподобляются золотым нитям; вместе с этим солнце стало рассматриваться как колесо самопрялки, а прекрасная богиня Зоря явилась пряхою и сблизилась с девами судьбы, прядущими жизненные нити. С рассветом дня и с началом весны она принимается за свою работу, прядет и разбрасывает золотые нити и, пробуждая мировую жизнь, дарует земле плодородие, а смертным изобилие и счастие; но как скоро злые силы (Ночь и Зима) прекращают этот благодатный труд, обрывают ее светоносную пряжу – тотчас же наступает владычество Смерти. Народные предания, говоря о девах судьбы, выпряденные ими нити нередко называют золотыми. Под влиянием указанных воззрений колесо сделалось эмблемою быстрого бега и непостоянства богини счастия. Богиня эта или сама стоит на вертящемся колесе, или, вращая его своею рукою, подымает счастливцев вверх, а несчастных сталкивает вниз. Поставленное над воротами колесо, по уцелевшему в Германии поверью, приносит хозяину дома счастье.

До сих пор между русскими простолюдинами хранится твердое убеждение, что некоторые люди уже так и родятся на свет беловиками и бездольными: что бы они ни делали, за ними всегда и во всем следуют неудачи и бедствия; другие же, напротив, родятся счастливцами. Подобно тому как в сербской приповедке бездольный берет к себе счастливую Милицу и живет ее счастием, так в русской сказке Иван Бессчастный женится на «талантливой» девице и через то избывает житейских невзгод и скоро богатеет. Если у родителей умирают дети, они, не доверяя более своему счастию и желая вновь народившегося ребенка привязать к жизни, закрепляют его на чужое имя. С этою целью совершается символический обряд продажи младенца: кто-нибудь из посторонних, преимущественно старуха, становится под окном; ей подают ребенка, за которого она уплачивает копеек пять или десять, а потом, возвращая его родителям, говорит: «Живи на мое счастье!» На деньги, заплаченные за ребенка, покупают свечу, зажигают в церкви и ставят перед иконою. Свеча знаменует в этом обряде возжженное пламя жизни. Всех, кто только родится в сорочке, богиня счастья объявляет собственными детьми; выражения «Ein schosskind des gluckes», «Ein gluckskind, dem gluck im schosse sitzen» (ср. русскую поговорку: «Жить счастливо, что у Христа за пазухой») указывают на усыновление; Вуотан, как бог, одаряющий счастием, принимает детей под свою охрану: «Er nimmt kinder in seinen schoss auf». Любимца своего Фортуна наделяет «дарами счастия», осыпает его из «рога изобилия» [280] , дарит ему разные диковинки: шапку-невидимку, скатерть-самобранку, волшебную палицу (wunschelruthe), кошелек с золотом, из которого сколько ни бери – он все полон, и птицу, несущую золотые яйца. По свидетельству народных сказок, при рождении избранника Фортуны являются три святые старца, или Спаситель и два апостола (позднейшая замена трех вещих рожениц), и одаряют его счастливыми мыслями: все, чего ни пожелает он, то и сотворит ему Господь! [281]

280

Mundanam cornucopiam Fortuna gestans. Formatum Fortunae habitum cum divite comu.

281

Все приведенные нами свидетельства положительно убеждают, что мнение Прокопия, будто славяне не признавали Судьбы, – несправедливо.

Роду и рожаницам совершались жертвенные приношения. В вопросах Кирика (XII столетие) читаем: «Аже се Роду и Рожанице крають [282] хлебы и сиры и мед? Бороняше вельми (епископ): негде, рече, молвить: горе пьющим Рожанице!» По всему вероятию, здесь разумеется ссылка на стихи 11–12 главы LXV Исаии, которые в старинном переводе (в паремейнике 1271 года) переданы так: «Вы же оставьшеи мя и забы(вь)шеи гороу святоую мою и готовающеи рожаницам (варианты по другим спискам: Рожаници, Роду) трапезоу и исполняюще демонови (вариант: кумиру, идолу, рожденицам) чьрпание – аз предам вы во ороужие» [283] . Текст этот, вместе с последующими стихами Исаии, повторяется с истолкованием в «Слове о поставляющих вторую трапезу Роду и рожаницам», которое почти постоянно входит в состав сборников, известных под именем Златоустов, и приписывается Иоанну Златоустому: «Рече Господь: наследят гор ж снятжя мож избраннии раби мои. Раби сжг то иже слоужат Богу и воля его творят, а не Родоу, ни рожаницам, ни коумиром соуетным: то сжт слоугы божиа… Вы же оставльше мя и забыважще горя; святжя мож и готоважще трапезож Родоу и рожаницам, наплне ще бесом чрпаниа – аз предам вы на оружие, и вси заколением падете… Се работа щи ми ясти начнжт; вы же взалчете, н тож сыти есте трапезож, жже готовасте рожаницам. Се работа щии ми пити начнжт; вы же вжадаете, нж то пиите, иже то испол(н)иваете чрпаниа бесом… Се работажщии ми взрадужтся в веселии сердца; вы же работажщеи бесом и слоужащеи идолом и ставля ще трапезоу Родоу и рожаницам взопиете в болезни сердца вашего и от ск(р)оушениа доуха всплачетеся. Томоу же ся сбыта неесть зде, нжв оном веце… работажщии ми благословятся, пожть Богу истинномоу, а вы поете песни бесовьскыя идолом Родоу и рожаницам. Се же чада слышаще и останете ся поустошнаго того творениа и службы тоя сатанины и ставления трапезы тоя коумирьскыя, нареченыя Родоу и рожаницам». В Слове христолюбца, в числе других остатков язычества, указано и следующее: «Молятся… Мокоши и Симу и Раглу и Перуну и Роду и Рожанице… не також зло творим просто, но и мешаем некии чистыя молитвы со проклятым моленьем идольским, иже ставят лише кутьяины трапезы законнаго обеда, иже нарицаеться беззаконная трапеза, мнимая Роду и рожаницам». По другому списку христолюбцова слова: «То суть идолослужители, иже ставять трапезу рожяницям, короваи молять, вилам и огневи под овином и прочее их проклятьство… Не тако же простотою зле служим, н(о) смешаем с идольскою трапезою тропарь святыя Богородиця с рожаницями в прогневание Богу» [284] . В рукописи Волоколамского монастыря (сборнике Леонида, епископа Рязанского) сказано: «Аще ли кто крестит вторую трапезу родству (Роду?) и рожаницам тропарем святой Богородицы, а кто яст и пиет, да будет проклят». В Паисьевском сборнике – в слове, приписанном святому Григорию, читаем: «Також и до словен доиде се слов(о), и ти начаша требы класти Роду и рожаницам преже Перуна бога их, а переже того (г. Срезневский исправляет это место так: “Переже бо того Перуна бога и иных словили и”) клали требу (им и) оупирем и берегиням. По святем же крещеньи Перуна отринуша, а по Христа бога яшась; но и ноне по оукраинам моляться ему проклятому богу Перуну и Хорсу и Мокоши и Вилу, и то творят отай: сего не могуть ся лишити проклятаго ставленья вторыя трапезы, нареченыя Роду и рожаницам, (в) велику прелесть. верным крестьяном и на хулу святому крещенью и на гнев Богу». В другом списке вслед за этими словами прибавлено: «По святемь крещении черевоу работни попове оуставиша тре(о)парь прикладати рождества Богородици к рожаничьне трапезе, отклады деюче» [285] . «Самый беглый взгляд (по справедливому замечанию профессора Срезневского) на язык и правописание представленных выписок достаточен для убеждения, что большая часть памятников, из которых они сделаны, в первоначальных своих списках принадлежала не нам, а нашим юго-западным соплеменникам: болгарам, сербам. Тем не менее, однако, они перешли к нам не бессознательно, не как сказания о суеверии, чуждом нашим предкам, а как поучения, близкие сердцу наших народных учителей, заботившихся об искоренении языческих суеверий не только собственным словом, но и помощию авторитета других христолюбцев… Словом, верование в рожениц представляется в старинных памятниках не каким-нибудь местным отродием древнего язычества, а одним из остатков древности общеславянской». Итак, наравне с другими языческими богами Роду и рожаницам воссылались молитвы, приносились жертвы и учреждались законные (обрядовые) трапезы, т. е. родильные пиршества, на которых присутствующие вкушали и пили от жертвенных приношений, возглашали песни в честь Рода и рожаниц и молили их быть благосклонными к новорожденному младенцу, взять его под свой покров и наделить счастием. Так как после принятия христианства древняя богиня, царица младенческих душ (= Гольда), сменилась в глазах суеверного народа Пречистою Девою, то рожаничные трапезы стали сопровождаться славословием Богородицы. Трапезы эти обозначаются эпитетами «вторые» и «кутейные». «Вторая трапеза» есть буквальный перевод выражения: secunda mensa [286] ; кутья – каша из разваренной пшеницы или ячменного зерна, с медовой сытою, доныне составляющая необходимую яству на родинах (крестинах), похоронах и поминках. В сборнике прошлого столетия в числе суеверий упомянуто: «С ребят первые волосы стригут и бабы каши варят на собрание рожаницам». Надо думать, что в отдаленной древности обряд постригов имел религиозное значение, что ребенка постригали его рожанице = отдавали под покров его гения хранителя или счастливой, доброй Доли. У греков и кельтов был обычай посвящать волоса богам. Другие жертвенные яства в честь Рода и рожаниц: хлеб и сыр долгое время оставались принадлежностию свадебного стола, а напиток мед постоянно сопровождал все религиозные приношения и пиршества. Когда в семействе народится дитя, чехи ставят на стол хлеб-соль для судичек, незримо присутствующих в доме. В хорватском приморье девицы оставляют в пещерах и на камнях плоды, цветы и шелковые ленты вилам, приговаривая: «Uzmi, vilo, sto je tebi milo!» Паркам, норнам и феям приготовлялись подобные же трапезы. У скандинавов первою яствою, которую вкушает мать после разрешения от бремени, бывает каша, называемая nornagreytur (nornengrutze); по всему вероятию, первоначально это было жертвенное приношение норнам за их милостивую помощь в родах. В Германии, когда родится младенец, накрывают особенный стол и ставят на нем кушанья для дев судьбы, что согласуется со свидетельством народной сказки о красавице Dornroschen: ее рождение праздновали пиршеством, на котором присутствовали вещие жены и были угощаемы с золотых тарелок. У бретонцев было в обыкновении приготовлять для фей обед – возле той комнаты, где лежала родильница, и до сих пор ходят рассказы о таинственных трапезах, на которые собираются феи в светлые лунные ночи. Литвины приносили жертвы на камнях, посвященных девам судьбы. У румынов в честь родимой звезды бывает 1 мая празднество; они вешают на окнах и дверях своих домов венки из дубовых листьев и полевых цветов, а вечером, когда показываются на небе звезды, приносят в рощу стол, покрытый белою скатертью, ставят на нем хлеб, мед, вино и между двумя восковыми свечами икону семейного патрона и затем начинают пиршество.

282

Кроить – резать.

283

Ср. перевод позднейших изданий: «Вы же, оставившии мя (Бога) и забывающии гору святую мою, и уготовляющии демону трапезу, и исполняющии щастию растворение – аз предам вас под меч».

284

В рукописи Волоколамского монастыря (сборнике Леонида, епископа рязанского) сказано: «Аще ли кто крестит вторую трапезу родству (Роду?) и рожаницам тропарем св. Богородицы, а кто яст и пиет, да будет проклят».

285

В Архиве историко-юридических сведений указаны и другие протесты против треб, совершаемых вилам и рожаницам, а в предисловии приведено следующее место из сборника Московского архива Министерства иностранных дел: «Се буди всеми ведомо, яко Несторий еретик научи трапезу ставити рожаничьную, мня Богородицу – человекородицу; святии же отци лаодикийского собора… писанием повелеша не творити того».

286

Secundus означает: и второй, и благоприятный, счастливый, благополучный; res secundae – счастие, fortuna secunda; secundae – все, что после родов выходит из утробы, место младенческое, послед детский.

Глава пятая. Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни

Народные предания ставят ведуна и ведьму в весьма близкое и несомненное сродство с теми мифическими существами, которыми фантазия издревле населяла воздушные области. Но есть и существенное между ними различие: все стихийные духи более или менее удалены от человека, более или менее представляются ему в таинственной недоступности; напротив, ведуны и ведьмы живут между людьми и с виду ничем не отличаются от обыкновенных смертных, кроме небольшого, тщательно скрываемого хвостика. Простолюдин ищет их в собственной среде; он даже укажет на известные лица своей деревни как на ведуна или ведьму и посоветует их остерегаться. Еще недавно почти всякая местность имела своего колдуна, и на Украине до сих пор убеждены, что нет деревни, в которой не было б ведьмы. К ним прибегают в нужде, просят их помощи и советов; на них же обращается и ответственность за все общественные и частные бедствия.

Ведун и ведьма (ведунья, вещица) от корня «вед», «вещ», как объяснено выше, означают вещих людей, наделенных духом предвидения и пророчества, поэтическим даром и искусством целить болезни. Названия эти совершенно тождественны со словами «знахарь» и «знахарка», указывающими на то же высшее ведение [287] . Областные говоры, летописи и другие старинные памятники предлагают несколько синонимов для обозначения ведуна и ведуньи, называют их колдунами, чародеями, кудесниками и волхвами, вещими женками, колдуньями, чаровницами, бабами-кудесницами и волхвитками. Чары – это те суеверные, таинственные обряды, какие совершаются, с одной стороны, для отклонения различных напастей, для изгнания нечистой силы, врачевания болезней, водворения семейного счастия и довольства, а с другой – для того, чтобы наслать на своих врагов всевозможные беды и предать их во власть злобных, мучительных демонов. Чаровник, чародеец [288] – тот, кто умеет совершать подобные обряды, кому ведомы и доступны заклятия, свойства трав, корений и различных снадобий; очарованный – заклятый, заколдованный, сделавшийся жертвою волшебных чар. Кудесник, по объяснению Памвы Берынды, – чаровник; в Рязанской губ. окудник – колдун; кудесить – колдовать, ворожить, кудеса – в Новгородской и Вологодской губ.: святочные игрища и гадания, а в Тульской – чара, совершаемая колдуном с целию умилостивить разгневанного домового и состоящая в обрядовом заклании петуха (= остаток древней жертвы пенатам). Стоглав замечает, что, когда соперники выходят на судебный поединок, «и в те поры волхвы и чародейники от бесовских научений пособие им творят, кудесы бьют». В основе приведенных слов лежит корень «куд» = чуд; старочеш. cuditi – очищать, zuatocudna – вода, т. е. очистительная, cudar – судья (по связи древнего суда с религиозными очистительными обрядами). Профессор Срезневский указывает, что глагол «кудити» употребляется чехами в смысле «заговаривать»; у нас прокуда – хитрый, лукавый человек [289] . Корень «чуд» вполне совпадает по значению с «див» (светить, сиять); как от последнего образовались слова «диво», «дивный», «дивиться», так от первого – «чудо» (мн. чудеса = кудеса), «чудный», «чудесный» (в Новгород. губ. «кудесный»), «чудиться», как со словом «кудеса» соединяется понятие о чародействе, так тот же самый смысл присваивают древние памятники и речению «дивы». В Святославовом Изборнике (1073 г.) читаем: «Да не будеть влхвуяй влшьбы, или вражай и чяродеиць, или баяй [290] и дивы творяй и тробьный влхв»; Кормчая книга запрещает творить коби [291] и дивы. Сверх того, дивами издревле назывались облачные духи = великаны и лешие (дивии люди и дивожены); согласно с этим и слову «чудо», «чудо-вище» давалось и дается значение исполина, владыки небесных источников и лесов. Таким образом, язык ясно свидетельствует о древнейшей связи чародеев и кудесников с тученосными демонами = великанами и лешими; связь эта подтверждается и сканд. troll, которое служит общим названием и для тех, и для других. Слово «колдун» в коренном его значении доселе остается неразъясненным. По мнению г. Срезневского, колдуном (славянский корень «клъд» = «колд» или «калд» = «клуд») в старое время называли того, кто совершал жертвенные приношения; в хорутанском наречии «калдовати» – приносить жертву, «калдованц» – жрец, «калдовница» и «калдовише» – жертвенник. В словаре Даля «колдовать» истолковано: ворожить, гадать, творить чары («чем он колдует? снадобьями, наговорами»). Наконец, «волхв» – название, известное из древних рукописей и доныне уцелевшее в лубочных сказках и областных говорах: у Нестора слова «волхв» и «кудесник» употребляются как однозначащие, в переводе Евангелия: «Се волсви от восток приидоше во Иерусалим» (Матф. II, 1); в троянской истории о Колхасе сказано: «Влхов и кобник хитр»; в Вологодской губ. «волхат» (волхит) – колдун; «волхатка» (волхвитка) – ворожея; в Новгородской «волх» – колдун, угадчик, прорицатель; в Калужской «валхвить» – предугадывать, предузнавать; малорус. «волшити» – хитрить; производные «волшебный», «волшебство» пользуются гражданством и в литературной речи; болг. «волхв», «вохв» – прорицатель, «волшина» – брань, хорв. «вухвец», «вуховец» – python и «вухвица» – pythonissa, у Вацерада: phytones, sagapetae = wlchwec, wlchwice. Сверх дара прорицаний волхвам приписывается и врачебное искусство. Рядом с мужскою формою «волхв» встречаем женскую «влъхва», которой в скандинавском соответствует volva (valva, vola, vala) – колдунья, пророчица и притом, по свидетельству древней Эдды (см. Voluspa), существо вполне мифическое. Г. Буслаев сближает с этими речениями и финское volho, velho – колдун; «Как сканд. volva, – говорит он, – является в сжатой форме vola, так и финн. volho изменяется в vollo. По свойству славянского языка гласный звук перед плавным переходит по другую сторону плавного, напр., helm – шлем; потому volva, volho является в Остромировом евангелии в древнеславянской форме “влъхв”, а русский язык ставит гласный звук и перед плавным, и после, например, шелом: следовательно, “волхв” или “волхов” (у Нестора: “волъсви”), собственно, русская форма». Корень для слова «волхв» г. Буслаев указывает в санскр. «валг» – светить, блистать; подобно тому как «жрец» происходит от «жреть», «гореть» [292] , и старинное поучительное слово принимает имена «волхв» и «жрец» за тождественные по значению.

287

Нем. hexe Я. Гримм объясняет скандинавским hagr – dexter, artificiosus; следовательно, hexe – то же, что лат. saga, т. е. хитрая, мудрая = вещая жена.

288

Слово, встречающееся в Святославовом Изборнике и у митрополита Кирилла.

289

Прокудливая береза = чтимая язычниками.

290

От «баяти» – заговаривать.

291

Кобь – в старинных рукописях: волшебство, а в современном языке (в Пермск. губ.): худое дело, зло.

292

Связь колдовства с жертвоприношениями подтверждается и свидетельствами немецкого языка: fornaeskja – колдовство и forn – жертва; zoupar, др.-в. – нем. zepar, анг. – лос. teafor и tifer роднят оба эти понятия.

Итак, обзор названий, присвоявшихся ведунам и ведьмам, наводит нас на понятия высшей, сверхъестественной мудрости, предведения, поэтического творчества, знания священных заклятий, жертвенных и очистительных обрядов, уменья совершать гадания, давать предвещания и врачевать недуги. Все исчисленные дарования исстари признавались за существенные, необходимые признаки божественных и демонических существ, управлявших дождевыми тучами, ветрами и грозою. Как возжигатель молниеносного пламени, как устроитель семейного очага, бог-громовник почитался верховным жрецом; с тем же жреческим характером должны были представляться и сопутствующие ему духи и нимфы. Как обладатели небесных источников, духи эти и нимфы пили «живую воду» и в ней обретали силу поэтического вдохновения, мудрости, пророчества и целений, словом, становились вещими = ведунами и ведьмами. Но те же самые прозвания были приличны и людям, одаренным особенными талантами и сведениями в деле вероучения и культа; таковы – служители богов, гадатели, ворожеи, врачи, лекарки и поэты как хранители мифических сказаний. В отдаленную эпоху язычества ведение понималось как чудесный дар, ниспосылаемый человеку свыше; оно по преимуществу заключалось в уменье понимать таинственный язык обожествленной природы, наблюдать и истолковывать ее явления и приметы, молить и заклинать ее стихийных деятелей; на всех знаниях, доступных язычнику, лежало религиозное освящение: и древний суд, и медицина, и поэзия – все это принадлежало религии и вместе с нею составляло единое целое. «Волсви и еретицы, и богомерские бабы-кудесницы, и иная множайшая волшебствуют», замечает одна старинная рукопись, исчислив разнообразные суеверия. Колдуны и колдуньи, знахари и знахарки до сих пор еще занимаются по деревням и селам врачеваниями. Болезнь рассматривается народом как злой дух, который после очищения огнем и водою покидает свою добычу и спешит удалиться. Народное лечение главнейшим образом основывается на окуриванье, сбрызгиванье и умыванье, с произнесением на болезнь страшных заклятий. По общему убеждению, знахари и знахарки заживляют раны, останавливают кровь, выгоняют червей, помогают от укушения змеи и бешеной собаки, вылечивают ушибы, вывихи, переломы костей и всякие другие недуги [293] ; они знают свойства как спасительных, так и зловредных (ядовитых) трав и кореньев, умеют приготовлять целебные мази и снадобья, почему в церковном уставе Ярослава наряду с чародейками поставлена зеленица (от «зелье» – злак, трава, лекарство, «озелить» – обворожить, околдовать, стар. «зелейничество» – волшебство); в областном словаре: «траво-вед» – колдун (Калужск. губ.), «травница» и «кореньщица» – знахарка, колдунья (Нижегород. губ.). В травах, по народному поверью, скрывается могучая сила, ведомая только чародеям; травы и цветы могут говорить, но понимать их дано одним знахарям, которым и открывают они: на что бывают пригодны и против каких болезней обладают целебными свойствами. Колдуны и ведьмы бродят по полям и лесам, собирают травы, копают коренья и потом употребляют их частию на лекарства, частию для иных целей; некоторые зелья помогают им при розыске кладов, другие наделяют их способностью предведения, третьи необходимы для совершения волшебных чар. Сбор трав и корений главным образом совершается в средине лета, на Ивановскую ночь, когда невидимо зреют в них целебные и ядовитые свойства. Грамота игумена Памфила 1505 года восстает против этого обычая в следующих выражениях: «Исходят обавници, мужи и жены-чаровници по лугам и по болотам, в пути же и в дубравы, ищуще смертные травы и привета чревоотравного зелиа, на пагубу человечеству и скотом; ту же и дивиа копают корениа на потворение и на безумие мужем; сиа вся творят с приговоры действом дияволим». Заговоры и заклятия, эти обломки древнеязыческих молитвенных возношений, доныне составляют тайную науку колдунов, знахарей и знахарок; силою заповедного слова они насылают и прогоняют болезни, соделывают тело неуязвимым для неприятельского оружия, изменяют злобу врагов на кроткое чувство любви, умиряют сердечную тоску, ревность и гнев и, наоборот, разжигают самые пылкие страсти, словом, овладевают всем нравственным миром человека. Лечебные заговоры большею частью произносятся над болящим шепотом, почему глагол «шептать» получил значение «колдовать»; шептун – колдун, наговорщик, шептунья или шептуха – колдунья, у южных славян лекарь называется мумлавец от «мумлати» – нашептывать; в некоторых деревнях на Руси слово «ворожея» употребляется в смысле лекарки; ворожиться – лечиться, приворожа – таинственные заклятия, произносимые знахарями; ворожбит – колдун, знахарь [294] . В народной медицине и волшебных чарах играют значительную роль наузы, узлы, навязки – амулеты. Старинный проповедник, исчисляя мытарства, по которым шествует грешная душа по смерти, говорит: «13-е мытарство – волхование, потворы, наузы». Софийская летопись под 1044 годом рассказывает о Всеславе: «Матери бо родивши его, бе ему на главе знамя язвено – яма на главе его; рекоша волсви матери его: се язвено, навяжи нань, да носить е (наузу) до живота своего на себе». По свидетельству Святославова Изборника: «Проклят бо имей надеждж на человека: егда бо ти детищь болить, то ты чародеиць иштеши и облишьная писания на выя детьм налагавши». В вопросах Кирика, обращенных к новгородскому епископу Нифонту, упоминается о женах, которые приносили больных детей к волхвам, «а не к попови на молитву». В «Слове о злых дусех», приписанном святому Кириллу, читаем: «А мы суще истинные християне прельщены есмы скверными бабами… оны прокляты и скверны и злокозньны (бабы) наузы (наузами) много верные прельщают: начнеть на дети наузы класти, смеривати, плююще на землю, рекше – беса проклинаеть, а она его боле призываеть творится, дети врачующе», и несколько ниже: «А мы ныня хотя мало поболим, или жена, или детя, то оставльше Бога – ищем проклятых баб-чародеиць, наузов и слов прелестных слушаем». В Азбуковнике, или Алфавите, сказано: «А бесовска нарицания толкованы сего ради, понеже мнози от человек приходящи к волхвам и чародеем, и приемлют от них некакая бесовская обояния наюзы и носят их на собе; а иная бесовская имена призываху волхвы и чародеи над ествою и над питием и дают вкушати простой чади, и тем губят душа человеческая; и того ради та зде писаны, да всякому православному християнину яве будет имя волчье, да нехто неведы имя волчие вместо агнечя приимет неразумием, мня то агнечье быти» [295] . Митрополит Фотий в послании своем к новгородцам (1410 г.) дает такое наставление церковным властям: «Учите (прихожан), чтобы басней не слушали, лихих баб не приимали, ни узлов, ни примовленья, ни зелиа, ни вороженья». Но обычай был сильнее этих запретов, и долго еще «мнози от человек, приходящи к волхвам и чародеям, принимали от них некая бесовская наюзы и носили их на себе». В рукописных сборниках поучительных слов XVI столетия встречаем упреки: «Немощ волшбою лечат и назы чаровании и бесом требы приносят, и беса, глаголемаго трясцю (лихорадку) творят(ся) отгоняющи… Се есть проклято. Того деля многи казни от Бога за неправды наши находят; не рече бо Бог лечитися чаровании и наузы, ни в стречу, ни в полаз, ни в чех веровати: то есть поганско дело» [296] . Царская окружная грамота 1648 года замечает: «А иные люди тех чародеев и волхвов и богомерских баб в дом к себе призывают и к малым детем, и те волхвы над больными и над младенцы чинят всякое бесовское волхование» [297] . Болгарская рукопись позднейшего письма осуждает жен, «кои завезують зверове (вариант: скоти) и мечки, и гледать на воду, и завезують деца малечки» (детей). Знахарям, занимавшимся навязыванием таких амулетов, давались названия наузника и узольника, как видно из одной рукописи Санкт-Петербургской публичной библиотеки, где признаны достойными отлучения от Святого причастия: обавник, чародей, скоморох и узольник. Наузы состояли из различных привязок, надеваемых на шею: большею частию это были травы, коренья и иные снадобья (уголь, соль, сера, засушенное крыло летучей мыши, змеиные головки, змеиная или ужовая кожа и проч.), которым суеверие приписывало целебную силу от той или другой болезни; смотря по роду немощи, могли меняться и самые снадобья. Иногда, вместо всяких целительных средств, зашивалась в лоскут бумажка с написанным на ней заговором и привешивалась к шейному кресту. У германских племен привязывались на шею, руку или другую часть тела руны (тайные письмена) для излечения от болезни и противодействия злому колдовству, и амулеты эти назывались ligaturae (в Средние века) и angehenke. В христианскую эпоху употребление в наузах ладона (который получил особенно важное значение, потому что возжигается в храмах) до того усилилось, что все привязки стали называться ладонками – даже и тогда, когда в них не было ладону. Ладонки до сих пор играют важную роль в простонародье: отправляясь в дальнюю дорогу, путники надевают их на шею в предохранение от бед и порчи. В XVII веке был приведен в приказную избу и наказан батогами крестьянин Игнашка за то, что имел при себе «корешок невелик, да травки немного завязано в узлишки у (шейного) креста». Навешивая на себя лекарственные снадобья или клятвенные, заговорные письмена, силою которых прогоняются нечистые духи болезней, предки наши были убеждены, что в этих наузах они обретали предохранительный талисман против сглаза, порчи и влияния демонов и тем самым привязывали, прикрепляли к себе здравие. Подобными же наузами девы судьбы привязывали новорожденным младенцам дары счастия = телесные и душевные совершенства, здоровье, долголетие, жизненные радости и проч. Народные сказания смешивают дев судьбы с вещими чародейками и возлагают на тех и других одинаковые обязанности; так, скандинавские вёльвы отождествляются с норнами: присутствуют и помогают при родах и предсказывают будущую судьбу младенца. В той же роли выступали у славян вещие женки, волхвицы; на это указывает, с одной стороны, обычай приносить детей к волхвам, которые и налагали на них наузы, а с другой стороны – областной словарь, в котором повитуха, помощница при родах, называется «бабка», глагол же «бабкать» означает «нашептывать, ворожить».

293

Во многих местах коновалы считаются за колдунов.

294

У чехов лечением недугов заведовали vestci, hovorici, zaklinaci, carodejnici, hadaci.

295

По другим спискам это место читается так: «Отпадшая же, рекша бесовская имена на обличение волхвом и чародеем зде написахом толковании; повеже чародеи и волхвы, написующе бесовская имена, дают их простым людям, повелевающе им тая имена носити; иногда же и на ядь какову написующе или над питием именующе – дают та снедати простой чади. Сего ради зде объявихом имена сатанинская, да никто же от простой чади волчье имя приимет, и вместо света тму удержав, неразумия ради душу свою погубит». – «Понеже бо злочестивии волхвы и чародеи в различных их мнимых заговорных молитвах пишут иностранною речью бесовская имена, тако же творят и над питием, шепчюще призывают та злая имена и дают ту ядь и питие болным вкушати, овем же с теми злыми имены наюзы на персех дают носити».

296

Вариант: «Жертву приносить бесом, недуги лечат чарами и наузы, немощного беса, глаголемого трясцю, мняться прогоняюще некими ложными писмяны».

297

В житии Зосимы и Савватия занесен рассказ о новгородском госте Алексее Курнекове, который обращался к волхвам, испрашивая у них помощи своему болящему сыну «и ничтожеуспеше».