Недомут

– Уроки, как и все, - не понял Ступочкин.

– Не-а, - зевнул открытый.
– Я имею ввиду скорее отношения в коллективе, с мальчиками там, с девочками. Случалось хоть что-то неординарное?

– Да нет, все ординарно, - ответил он.
– Леша таким был, не очень общительным. А так все нормально. Я не помню, например, чтобы он с кем-то дрался, или влюблялся, нет, ничего особенного. Спиртного не пил, многие, кстати, пили, прямо в школьном дворе. А он всегда в стороне, никуда не лезет, никого не трогает.

Клетчатый промычал. А затем произнес:

– Как вам объяснить, Матвей Арсеньевич, что мне надо? Мне нужно все, что выходило бы за границы нормы и имело отношение к Смурнову. Понимаете? Как позитив, так и негатив. Вы были классный руководитель, вы должны знать! При чем не только что-то яркое интересует: понимаете, отсутствие чего-то яркого именно в том жизненном периоде - тоже неординарность, которая потом сказывается, есть и такие механизмы. Допустим, какой-то физический недостаток в детстве может сработать в позитив - он ведь выделяет человека из толпы, а как только происходит выделение, начинает работать самосознание. Здесь главное не вектор какой-то, не направленность событий и не полнота жизни. Я допускаю, что ее как раз нет. Важно включение механизмов, которые потом сработают, например, того же самосознания. В первую очередь требуется отстройка от массы, все равно по каким признаком, лишь бы не быть частью более общего организма, организма из пяти, десяти, ста человек. Важно выпасть из среднего, все равно почти, почему - даже если выпадение связано с какими-то проблемами, с отставанием, это неважно. Жизнь-то длинная, все можно наверстать, лишь бы заиметь что-то внутри, что можно раскручивать на протяжении жизни. Там все быстро раскрутится. Например, тяжелая болезнь в детстве может идти во благо. Если она угрожает смертью - это сильное состояние, что-то экзистенциально острое. Оно будит самосознание, а самосознание как ощущение своей отдельности от мира есть необходимое условие мысли. То есть если есть это условие, то есть некий перводвигатель, мысль появится - сначала она будет простой, а затем с течением времени усложнится, и так до самого конца, до понимания всего, что может понимать вообще человек. То есть это вопрос течения времени, только и всего - если есть-таки перводвигатель, я повторяю. Перводвигатель один - попасть в точку самосознания, а дальше процесс пойдет абсолютно без усилий, сам собой. Попадание в эту точку дискретно, постепенного перехода почти что нет. Очень замечательно, например, проболеть в детстве полгода - очень много прочитанных книг, каких-то мыслей. Все это от безделья, от невозможно жить обычной жизнью, и все это выбрасывает в точку, где человек себя сознает. Главное - вопрос отстройки. Быть самым сильным и никого не бояться - отстройка. Быть самым слабым и бояться всех - тоже отстройка. Некоторые в этом состоянии начинают копить злость, параллельно решая, что есть сила и что есть слабость, потому что актуально это решать - не решишь, всю жизнь будешь грязью, никем. А потом имеют очевидное преимущество, если собрали в точку вот эту энергию зла и добавили к ней понимание силы. Они и энергичнее, и мир понимают лучше, и опережают тех, кто в детстве им стучал по физиономии - опережают в настоящей жизни, где все переигрывается заново. Отрочество ведь не жизнь, там ничего актуально не решается, это так - репетиция, закладка ресурса на все последующее. А потом все переигрывается набело. Вот поэтому я и спрашиваю вас, Матвей Арсеньевич, вы же могли заметить любые отклонения. Хорошо: он учился средне, с девочками не дружил, водку не пил, с мальчиками не ссорился, душой компании, как я понял, и близко не был. Но, может, там есть что-то примечательное со знаком минус? Может быть, он панически боялся девушек? Или маялся редкой болезью? Или его вся школа била? А вдруг Смурнов за десять лет ни с кем не перемолвился словом, это ведь тоже неординарно. Вдруг у него не было ни одного друга? Или его все презирали?

– Да нет, - просто ответил Ступочкин.
– Не было ничего такого. Вроде и общался, и не болел. В классе не обижали, шпана, может, и била, так она всех бьет. И что его презирать, он нормальный был, не дефектный, не глупый. Нет, ничего подобного.

– Тоска, - зевнул обоятельный.
– Ну хоть эпизод интересный помните со Смурновым?

– Да он какой-то такой, - растерялся классный дядька.
– Без эпизодов он. Хороший он, только без эпизодов.

– Блядь, а в комсомольской работе он себя проявил?
– рявкнул неожиданный.

– Да нет, кажется.

– А в октябрятской, мать его?

– Отстаньте от меня, - попросил Ступочкин.
– Не проявил он себя в октябрятской работе.

– Вот дурдом, - расстроился главный.
– Уведи этого.

– На цепь сажать?
– спросил серебристая бляха.

– Да нет, зачем?
– удивился тактичный.

– Для профилактики бы, - расстроился бляха...

Подошел к математику, взял за шкирку, встряхнул, приобнял и поволок прочь из светлого зала, предназначенного для скромных и небольших заседаний.

– Конспектируешь?
– строго спросил клетчатый подчиненного.

Тот подал голос с левой стороны зеленого полукружья.

– Ну разумеется, - оторвал он нос от чирканных листиков.

– Электроникой надо писать, - сочувственно сказал хитроумный.
– С голоса на диск, мудила. А ты чего делаешь?

– Я и так пишу, - гордо ответил левосидящий.
– Для большей надежности. Диск может и гикнуться, а листики вот они. Логично, да?

– А в туалет ты логично ходить не пробовал?
– усмехнулся коварный. Ты попробуй, для большей надежности. А то гикнешься.

– Мне что, на листиках не писать?
– обиделся стенограф.

– Как это не писать, козел?
– возмутился грозный.
– Пиши на листиках, так надежней. А то и впраду с диском чего недоброе.

– Так значит, я правильно делаю?
– не отставал он.

– Конечно, правильно, - подтвердил сердобольный.
– На вас, правильных, земля-то и держится. Гикнулась бы она без дураков, что твой диск затраханный...

Тот обиженно просипел, но листики не бросил, продолжал чиркать.

– А вот и новенький, - радостно объявил бляха, вталкивая в зал нестарого паренька.

Походело у Смурнова внутри: столько лет прошло, а он помнил. В деталях помнил, кто бил некрасивым словом или унижал кулаком. Они его, конечно, не помнили, в их жизни было много таких: в те годы каждый день кого-то били в кровь или поминали нелучшим словом. Для них он был эпизодом мелочным, проходным, незначимым. А ему сценка впечаталась круто, на всю видимую впереди жизнь.

Шестнадцатилетний раздолбай не узнал постаревшего Смурнова. Слишком много зим прошло. Да и кто Смурнов, чтобы запоминать его крепко-накрепко?

– Не бойся, - по-доброму сказал симпатичный.
– Пару слов скажи в протокол и вали отсюда ветром в поле. Держать не буду, нужен ты мне как собаке пятое колесо.

Хулиганчик повеселел.

– А скажи-ка, помнишь Лешу Смурнова?

– Он кто?

– Странный такой пацан. Вчера с Буром чистили ему репу.

– А-а, - расплылся парень в искренней улыбке придурка.

– Ты не радуйся, - сказал строгий.
– Ты скажи, чего про Смурнова думаешь. Что о нем знаешь, за что полез, зачем вообще невинного обидел.

– Да он типа шиз, - пустился он в рассказки.
– Идем с пацанами, а тут шиз, ну мы и давай.

Паренек замолчал.

– Это все?

– А что еще?
– не понял тот.

– Ну а за что его?
– недоумевал клетчатый.

– Как за что? Я же говорю - шиз. Мы ему по-русски говорим, что он сука. А он всякую х...ю несет. Что с такого взять? И я вообще шутил, это Чиж в живот пинал. А мы с Буром так себе, над шизом балдели. Тупой, бля, тупой, ничего не понимает. Гнило базарит пацан, ну что с таким делать? Короче, Чиж драться хотел. А мы с ним так, по-пацански поговорили, но не всерьез. Так себе, проверка на чуханов.

– Ну ладно, - сказал душевный.
– Понятно все. Уведи козла этого.

– А давай я с ним по-пацански?
– просительно сказал бляха.

– Ну давай, - кивнул клетчатый.

Он подошел к пареньку, изучающе посмотрел в лицо. Тот испуганно моргал, понимать не хотел. Бляха задвинул ему кулаком в солнечное сплетение. Паренек перегнулся, а бляха добавил в затылок ребром ладони. Не сильно, конечно, потому что сильно - это смерть. Убивать сопливого не планировал, клетчатый бы этого не простил.

До выхода нес на себе, там передал в чьи-то руки. Руки бережно приняли тело и понесли его подальше от зала, места компактных совещаний и уютных симпозиумов.

– Еще свидетелей звать?
– поинтересовался бляха.

– А кто там?
– зевнул усталый.

– Анна Ивановна Хомякова, - провозгласил он, заглянув в список.

– Вот эту позови, - усмехнулся костюмный.

Через пару минут Аня вспрыгнула на сцену. Робко подошла к трибуне, смотрела на людей, Смурнова, электрический свет. Застыла как плохая копия античной прелестницы. Было ей по-прежнему тридцать. А ведь по-настоящему сорок, подумал Смурнов, и стало ему неподъемно тяжело и почти плаксиво. Он думал не об анечкиных годах, он думал о времени как таковом, времени как факторе, времени как убийце, времени как основном на земле, в жизни миллионов людей и в его личной, бесповторной и утекающей в историю жизни. Просто фальшиво нестареющая Анечка вызвала эту желто-грязную мыслемуть, кинжальную боль и бесчеловечный страх перед завтра, а значит перед всем остальным: вчера и сегодня, людьми и самим собой, всем, что есть и еще будет под звездами. Просто женщины стареют раньше мужчин, заметно и очевидно. Нормальный мужчина в сорок и в пятьдесят не жалеет о какой-то молодости, у него все нормально - у нормального-то. Женщина обычно жалеет, там есть о чем... Поэтому о ходе времен лучше размышлять, глядя на изменившихся женщин. Вот тогда и объявляется безжизненный страх, и думаешь об истории как канители скучного умирания. Вот тогда и понимаешь впервые в жизни, что ничего толком не было и вряд ли найдется. Если повезет, то находишь места и пути, на которых обманыается смерть, но понимаешь, что проходил где-то мимо. Не так легко размышлять о ходе времен, глядя на изменившихся женщин.