Недосказанность на придыхании

Простите, Нассер, за то что мои ассоциации с гранатом, увы, не столь эротичны как Ваши …

Впервые я попробовала настоящий гранат в Санкт Петербурге, уже будучи студенткой Университета. Мне было 18. Признаться, что прикасаться губами к причине моей душевной детской травмы, я никак не желала, но согласилась лишь из приличия и глубочайшего уважения к моему профессору, который мне его и предложил.

Я очень хорошо запомнила свои ощущения: «сначала сладость и удовольствие, а потом – горечь: семена. Точно как в жизни.». И мне полюбилась эта мысль: невозможно кушать только одно сладкое: очень скоро захочется кисленького и даже горьковатого. И, если жизнь нам этого не предоставит … мы создадим эту горечь себе, своими же собственными руками.

– –

Письмо #16

Нассер … Знаете что ? ….. Дождь соблаговолил меня своим посещением … Такой осенний, жалобный, съёжившийся дождик … вкрадчиво ропщет, причитает о чём-то … и сам не знает отчего: «А чтобы мне не побубнить маленько ?» – мимолётно призадумался он, и вот … а я смотрю и слушаю.

Нассер … Я самозабвенно вселенски люблю дождь … с преданностью немыслимой и никому не постижимой. Ураганы, штормы .. – это же сколько страсти, чувств, слёз, и всё – подлинное, неподдельное и главное – каждый раз неповторимое, и при всём этом – никакой фальши и театральности !

Каждое утро, чуть встав и едва продрав глаза, ещё до чистки зубов, завтрака и прочего, я начинаю с того, что первым делом жадно, в полуслепую, проверяю на компьютере прогноз погоды и насилу дождавшись рассвета, не обращая внимания на разочарованные предсказания метеорологов, уставляюсь в небо: в тщетной надежде разыскать признаки несуществующей облачности.

Местные метеорологи постоянно и бессовестно врут: обещают дожди, но они проходят мимо – с севера от меня или с юга, а я получаю лишь захлёбывающую меня 100% влажность, как наказание за – неизвестно что ….. Окна в моём доме плотно закрыты тяжёлыми бархатными занавесками: густо-сочно-бардовыми, от потолка до пола: ни струйки солнечного луча когда-либо проскользало сквозь них, раздвигаю только в облачные и дождливые дни.

Да … я люблю дождь.

И ненавижу солнце. Ненавистью лютой, безграничной, переходящей далеко за пределы нелюбви даже нечеловеческой.

Судьба жестока ко мне: поместила в Штат, официальная кличка которого – «Солнечный».

ПроклЯтое и прОклятое место !

Нассер, а не желаете ли Вы ещё одну историю из моего детства ? Я извлеку её из моего узелка воспоминаний единственно для Вас.

О солнце.

Я уже позволила Вам несколько прикоснуться к моему детству, местом проживания, даже посвятила в некоторые методы воспитания Мамы.

Моя история будет продолжением её «трогательной» заботы обо мне.

Но, прежде чем продолжу свой рассказ, я хочу сказать несколько слов о Папе: деятельного участия в моём воспитании он принимал самое мизерное, так как работал на судах и всё моё детство был где-то «там». Однако, он оставил в моей детской памяти и Душе несколько добрых впечатлительных моментов, о которых, даст Бог, я расскажу Вам в другой раз.

Вот и все те «несколько слов» о нём.

Как я уже писала, Маму сильно беспокоила моя наследственная бледность: получила я это достояние от папиной мамы. Вернее, беспокоила даже не столько её, а, без исключения, всех тех, кто меня встречал. Беседуя с ней, они пристально, едва ли слушая её, с жалобным и сердобольным взглядом осматривали мою бледность в дуэте, также унаследованной мной, худобой, в какой-то момент, резко и бесцеремонно перебивали беседу, подчёркнуто сменяли выражение лица и деловито, с обвинительным тоном судьи, задавали свой гнусный вопрос, чётко расставляя слова: «А … Ваша дочь … она у Вас …простите … чем-то больна ?».

Те же, кто знал Маму и знал, как неприятно и больно ей было это слышать, намеренно снова и снова возвращались к своему гаденькому: «Ну, нет, нет, она у тебя всё-таки, чем-то серьёзно больна. Ты должна положить её в больницу, на исследование».

Иные наглели куда дальше: «Ну ты её хоть кормишь ?» И это была не шутка и не намёк, а самоочевидный упрёк и обвинение за её якобы «безответственное и дурное материнство». Наглели и хамили, потому что знали: Мама не отпарирует, не нахамит им в ответ, а проглотит всё что ей ни выговорится, протолкнёт комом через гортань и заместо, выскажет своё сердечное и так наболевшее, усиленно подавляя злость и даже извиняясь: «Так не жрёт же ничего ! Под палкой приходится заставлять каждый раз !»

Заставляли, и в самом деле, под палкой. И не только палкой.

Возвращаясь домой широким и решительным шагом, крепко, до боли, сковывая мою руку в своей, Мама молчаливо и придушенно, накручивалась на полную катушку злостью, раздражительностью, обидой. Я же, едва поспевая за ней, то и дело спотыкаясь, с ужасом поглядывала на её развороченное гневом лицо, заведомо зная и наперёд предвкушая, в какую именно картину весь этот эмоциональный замес разольётся. Шагнув в квартиру, она уже кипела вовсю: в бешенстве, и гневе, бросала меня на кухонную табуретку и запихивала в рот всё, что только было удобоваримое.

Воспоминаниях из тех, которые хотелось бы навсегда забыть.

Эти сцены сопровождали всё моё детство и отрочество.

Однако, простите: меня, как обычно, завело в другую сторону, и я отклонилась от своего рассказа, темой которой была моя бледность.

Вы, очевидно, полагаете и романтично воображаете, что «бледность», это – девственно-белоснежный оттенок кожи из потустороннего мира ? Нет, Нассер. Бледность, в моей культуре, означает цвет моли – светло серый. Так мне Мама и говорила: «Бледная как моль». Цвет кожи тяжело больного человека. «Покойника краше в гроб кладут» – ещё один её перл обо мне.

Чтобы избавиться от моей унаследованной бледности и вместе с тем, ото всех унизительных обвинений и кривых взглядов, Мама, помимо ежедневной выдачи мне порции свекольного сока, заставляла ходить с ней на пляж и загорать, где она проводила все тёплые дни – круглогодично, поскольку никогда не работала и ничем деятельным сроду не занималась. В холодные месяцы года – гуляла по берегу, в летние – валялась на песке. В те годы была сумасшедшая мода на загар: это было признаком «обеспеченности» и принадлежности к привилегированной касте. Тёмный загар в Латвии получить было невозможно: прохладное лето и недостаточное количество солнечных дней, чтобы превратиться в головешку, а ведь именно это было желанной целью.

Солнце в Латвии не греет, а только безжалостно кусает.

Такой загар можно было получить если съездить на месяц в южную часть страны. Но на это требовались большие деньги, а достать бесплатную путёвку от предприятия можно было только по блату. Несмотря на то, что мои родители были люди небедные, позволить себе этого они не могли, и поэтому Мама дала взятку в каком-то медицинском учреждении, притворилась медсестрой и поехала со мной в Сухуми, где по приезде, буквально с трапа, чтобы избавиться от меня, опять же за взятку и оговоры что я больной ребёнок, запихала меня в неврологический санаторий для больных детей, к которым я никакого отношения не имела.