Недожитая жизнь

Айсе неподвижно уставилась в окно. Их общее молчание нагнеталось в пространстве, пока не зазвенело.

— Ты, видно, не знаешь, с кем ты разговоры разговаривала там, на балконе. Да это же один из тех, кто водится с Зиги. Враг. Я вообще не понимаю, как Сезен могла его пригласить!

— Кристиан в школе новенький, он никого не знает, — сказала Айсе.

Пока светофор не успел перемениться на красный, Зафир в последний момент на бешеной скорости проскочил перекресток. Машина позади них засигналила.

— Он знает Зиги, мне этого достаточно, чтобы понять, к какому лагерю он принадлежит! — крикнул ей Зафир.

* * *

В комнате царит мертвая тишина. Снаружи в окно врываются многочисленные огни автомобильных фар. Пучки света пересекаются и разрезают ночь на горизонте. Они сейчас находятся где-то там, а я вынуждена сидеть в своей комнате, точно в клетке. Как бы мне хотелось отправиться вместе с ними! Такое ощущение, будто этот дом покрыт саваном. Он не понравился мне сразу же. Несмотря на то, что он заметно просторнее нашего прежнего жилья и что отец восторженно называет его драгоценностью. Маленький павильон в саду только что покрасили; уже через несколько дней я увижу цветение магнолии, подобно часовому стоящей рядом с ним, и скоро мать вытащит на открытый воздух шезлонг и будет с довольным видом смотреть в небо, как будто оно тоже является неотъемлемой частью дома.

Яне забыла, как отец впервые провел нас по дому. Помещения были еще не отремонтированы, и мы смеялись над обшарпанными полами, отвратительными обоями в цветочек и ветхим павильоном, который прежние жильцы использовали как сарай.

«Мы здесь всё приведем в божеский вид», — объяснил отец. Две семьи, которые делили дом до сих пор — «коммунистическая уравниловка», как пренебрежительно бросил отец, — пожалуй, и впредь продолжали бы так ютиться, если бы после падения стены [4] прежние владельцы не получили свою собственность обратно и не продали дом.

4

Речь идет о падении Берлинской стены 3 октября 1990 г., за которым последовало объединение восточной и западной частей Германии в единое государство.

Они не знают, каким он теперь стал красивым. И с какой гордостью, обняв мать за плечи, отец в первый вечер после нашего вселения водил ее по саду.

Но я предпочла бы, чтобы мы никогда сюда не переезжали. Даже уличные фонари светят здесь вполнакала, потому что это самый сонный уголок города, и выйди я сейчас за ворота, мне не встретится ни души.

Я представляю себе, как Кристиан вместе с другими подъезжает к затихшему депо. Оно расположено в заброшенной промышленной зоне, среди опустевших ангаров растет трава. Если б я была там, мы с Кристианом прыгали бы через ржавые рельсы, уводящие в темноту. Уже издали сквозь каменные стены доносятся быстрые и глухие удары басов. Продуваемый насквозь ангар из стекла и железа похож на доисторическое животное, от которого остался только скелет. Окна стеклянного купола потрескались, по железному каркасу ветер носит обрывки бумаги и пластиковые пакеты.

За Кристианом я вхожу в ангар. Вокруг темно. Вдали вырисовываются очертания большой сцены. Стробоскопы, свисающие с потолочных балок и вращающиеся вокруг собственной оси, мечут вспышки света в пространство, в котором на долю секунды проступают лица. Сбоку бар, полностью сооруженный изо льда. Гудят морозильные агрегаты. На десятиметровой буфетной стойке среди исполинских кадок с шампанским и букетов лилий громоздятся разложенные на льду устрицы и хвосты лангустов. Музыка настолько громкая, что нам приходится выкрикивать свой заказ. Я кладу руку на лед. Он дымится и капает. К утру весь бар растает. Женщина за стойкой скальпелем отламывает куски льда. Мы с Кристианом кормим друг друга мясом лангуста и провожаем взглядом изумительно красивую девушку в зеркальном платье, которая проходит мимо нас. Крошечные зеркальные овалы, звенящие при каждом шаге, точно ходячий калейдоскоп, отражают свет.

У противоположной стены установлен экран, на котором в ритме музыки самолеты ложатся на крыло, стремительно уходят в пике и сразу же круто взмывают ввысь.

«Я скоро вернусь. Побудь здесь», — говорю я Кристиану и исчезаю в толпе, потому что договорилась с Сезен.

На полу вокруг бара уже образовались лужи. Вдруг по толпе проносится крик ликования.

Все сгрудились у сцены, единственного островка света в темном зале.

Мы с Сезен рука об руку выходим на сцену. Сезен в длинном белом, усеянном серебристыми блестками платье, с большими ангельскими крыльями за спиной. Из высокой прически, обрамляя ее нежное бледное лицо, спускаются два длинных локона. На мне черный, отливающий металлом брючный костюм в обтяжку. Волосы строго зачесаны назад и заплетены в длинную косу. На голове у меня красуется пара красных рожек.

Кристиан стоит в первом ряду и неподвижно смотрит, как мы, переодетые чертом и ангелом, двигаемся мимо него. Внезапно он хватает меня за лодыжку. Я пытаюсь стряхнуть его руку, но он сжимает ее еще крепче, и я, раскинув руки, спиной падаю со сцены на него. Я чувствую за спиной пустоту, голова запрокидывается назад. Высоко над собой я вижу луну, которая светит через разбитый стеклянный купол. Я жду рук Кристиана, которые, наконец, должны подхватить меня, но там не оказывается ничего, что может меня удержать. Кристиана уже нет. Здесь вообще больше никого нет; внезапно вокруг меня воцаряется мертвая тишина, и я, словно в вакууме, продолжаю падать спиной в пустоту.

* * *

В воскресное утро Ата и Айсе чуть свет покинули дом. Свежий весенний ветер дохнул им в лицо, когда они вышли на улицу; над головой, словно отполированное, сияло голубое небо.

Кладбище находилось далеко за городом, на пригорке у леса. Они молча шли между берез, которые, едва слышно шелестя листочками, выстроились по обе стороны главной дорожки. Они миновали небольшой участок с детскими могилками. Одна из могил была совсем свежая. Венки и огромные букеты цветов к утру поблекли, а разноцветные ветряные колесики продолжали крутиться как ни в чем не бывало.

Айсе мимоходом читала возраст умерших.

— Восемь лет, — говорила она, — три года, семнадцать.

На одной могиле лежала поржавевшая игрушка, на другой — фотография ребенка в рамке, на третьей — рисунок, придавленный камешками. Внезапно Айсе остановилась. Ей вдруг пришло в голову, что она ни разу не навестила могилу девочки, которая прыгнула с крыши школы.

— Пойдем, — сказала Ата и, как ребенка, взяла Айсе за руку.

Могила ее мужа была в седьмом ряду. Летом там солнце припекало могилы и раскаляло камни.

Айсе неотступно преследовала мысль, что на кладбище неподалеку от их дома ей случалось видеть надгробные камни, на которых под именем скончавшегося супруга жена уже загодя выбивала и свое. После указания года рождения следовала черточка. Она никак не могла взять в толк, что имя еще живого человека можно прочитать на надгробной плите, и еще меньше понимала, как это человек может стоять перед такой плитой и видеть на ней собственное имя.

Айсе не знала Эркана, но благодаря фотографиям и рассказам Аты была хорошо осведомлена о нем, как будто он был ее дедом. Она пыталась представить, как он работал в киоске, торгуя чебуреками и шавермой, когда однажды, незадолго до конца рабочего дня, явилась группа подвыпивших молодых людей, которые, как рассказывали потом очевидцы, так его избили, что убежать он уже не смог.

Затем они облили киоск бензином и подожгли. Эркан сгорел заживо.

Айсе представила себе, как он горит точно факел, а молодые люди быстро убегают с места преступления. Задержать их так и не удалось. Айсе мысленно проклинала их, пока Ата рядом с ней бормотала молитву.

— Только благодаря твоему отцу я еще жива, — снова и снова повторяла Ата.

Они с Эрканом жили в одной из квартир, которые Ахмет сдавал внаем. Когда он прослышал о том, что случилось, он предложил Ате работать няней его детей. В то время Айсе исполнилось три годика, и с тех пор Ата заботилась об Айсе и Зафире как о своих собственных детях.