Негасимое пламя

— Да, порою борьба развертывается медленно, — согласилась Мифф, — но бывают и бурные периоды.

— А ведь в наши дни человеку ничего не стоит сдвинуть горы с помощью бульдозера, — сказал Дэвид, снова приходя в веселое настроение.

— Сначала овладей своим бульдозером, — насмешливо сказала Мифф.

— И овладею, — ответил он. — И это будет разоружение.

Она уже собралась уходить, когда Дэвид спросил ее:

— Как Билл?

— Отлично! — Лицо Мифф вспыхнуло от радости при одном упоминании этого имени. — В порту назревает стачка, и он, разумеется, там. Держатся докеры сплоченно. И, возможно, на этот раз они своего добьются — так что Билл торжествует.

И, помедлив, словно такие значительные слова нельзя было произнести просто, сказала:

— Мы собираемся пожениться в будущем месяце, папа.

— Прекрасно! — Его улыбка и сознание их душевной близости наполнило сердце Мифф теплым благодарным чувством.

— А дома — как там все?

— Меня по-прежнему очень тревожит Гвен. — Лицо Мифф омрачилось, — Герти говорит: «Все судачат о мисс Гвен и школьном учителе». Ее возмущают эти сплетни, сна защищает Гвен с яростью дикой кошки и все твердит: «Я уверена, что мисс Гвен никогда не сделает ничего плохого».

— А мама? — спросил Дэвид.

— Мама надеялась, что у Гвен серьезное чувство к Брайану Макнамаре — ты ведь помнишь, это приятель Роба. Теперь опа начинает подозревать, что Гвен что-то «слишком дружна с мистером Муром», и это ее беспокоит. И ты, папа, тоже ее беспокоишь.

Не прозвучал ли в голосе Мифф упрек? Дэвиду показалось, что он не ошибся, и сердце его сжалось при виде ее печального лица. Он обвинял себя в том, что переложил на плечи Мифф все заботы, которые он, отец, обязан был нести сам.

— С моей стороны было нечестно взвалить на тебя всю ответственность за семью, дорогая, — медленно произнес он. — Я ни в коей мере не собираюсь отказываться от нее. Позволь мне только закончить эту серию статей, и я вернусь домой — хотя бы на время.

Глава XVI

Каждое утро, едва проснувшись, Дэвид вскакивал с кровати, побуждаемый нетерпеливым желанием поскорее сесть за машинку. Он трудился целыми днями до глубокой ночи, наутро снова испытывая настоятельную потребность вернуться к своей работе.

Теперь его очерки будут совсем иными, чем тот, первый памфлет, с которым он обратился в «Эру». В них он предельно ясно и просто изложит свои впечатления от встреч с людьми. Он будет писать так, чтобы каждый мог их прочесть и понять. В этих очерках, говорил он себе, не место риторике, высокопарным фразам, дешевым эмоциям. Все, что пишется с точки зрения «интереса к человеку» — принципа столь ценимого редакторами, — должно быть написано честно, убедительно и живо, без каких-либо отклонений от цели исследования.

Прежде его перо легко и свободно летало по бумаге. Когда он работал в «Диспетч», ему не хватало времени, составляя колонку «Вопросы и комментарии», обдумывать и исправлять каждое слово. Да и не было в этом необходимости; судьба статьи решалась им самим: она или отвергалась за непригодностью, или занимала почетное место на страницах газеты. Иное дело теперь, когда нужно находить слова, которые сокрушили бы благодушную невозмутимость читателей, подбирать наиболее разительные научные факты и цифры и убеждать всех и каждого в необходимости противодействовать силам, которые грозят в любую минуту уничтожить мир.

Он писал и переписывал заново, словно составлял документ государственной важности. По нескольку раз перепечатывал каждую статью, выбрасывая целые страницы, вдоль и поперек испещряя их помарками, вычеркивая избитые фразы и заменяя слова, затемняющие смысл.

В течение целой недели по утрам Дэвид писал в каком-то страстном увлечении, весь отдаваясь работе. Время от времени он останавливался, и его мысль блуждала в сложном лабиринте исторических, экономических и моральных проблем, связанных с вопросом разоружения. Нередко он засиживался до глубокой ночи, а утром, до предела изнуренный напряженной умственной работой, чувствовал себя как после тяжелого похмелья. Его одолевали сомнения; он боялся, что не в силах будет выстоять в этой неравной схватке с мощными силами реакции, не приемлющими мир без войны и без военной промышленности. Но здравый смысл подсказывал ему, что сомнения его напрасны. На одном берегу с ним лучшие люди современности. Он не одинокий Прометей. И делает он ничуть не больше, чем миллионы других, которые отдают свою волю и разум делу спасения человечества и родной земли от неизмеримой но масштабам катастрофы.

Иногда днем, чтобы размяться и подышать свежим воздухом, он бродил по берегу реки, где мачты маленьких суденышек острым орнаментом прочерчивали небо и покрытые ржавчиной старьте угольные суда теснились у узких деревянных причалов.

Оп вспоминал, как манили его эти причалы, когда он был мальчишкой; как запахи дегтя, древесины, копры, кокосовых циновок, рыбы и битой птицы вызывали в нем грезы о далеких чужеземных краях, где он мечтал когда-нибудь побывать. Он заводил дружбу с матросами-австралийцами, малайцами, китайцами и аборигенами с грузовых судов, приходящих из северных тропиков; расспрашивал об оснастке люггеров, кечей и ялов у рыбаков с этих суденышек и у шкиперов, ведущих торговлю вдоль побережья или на близлежащих островках. Однажды, в сезон охоты на буревестников, он даже ходил в море с капитаном по прозвищу «Проклятый Ирландец». Он на всю жизнь запомнил, как страдал тогда от морской болезни и от запаха битой птицы.

Воспоминания Дэвида мешались с рассказами, услышанными недавно от моряков и портовых рабочих. Он с удивлением обнаружил, что узнал от этих людей куда больше, чем сам мог им рассказать.

Их странствия, — все, что они повидали и услышали в других краях и у других народов, — опасности, с которыми они постоянно сталкивались, расширили их кругозор, обострили восприимчивость к изменениям политической обстановки и сделали более приспособленными к борьбе за существование по сравнению с другими людьми. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что война еще более усилит опасности, подстерегающие их на море, в доках, в трюмах, в порту. После скитаний по грязным прибрежным окраинам, где в беспорядке теснились старые дома и ветхие портовые постройки с проржавевшими навесами, Дэвид испытывал облегчение при виде свежей зелени лужаек и тенистых деревьев, окаймляющих Сент-Килда-роуд; там в память солдат, павших на войне, был воздвигнут монумент — пышное и торжественное напоминание о трагедии прошлого поколения.

Дэвид любил бродить у реки, наблюдая, как меркнет солнечный свет на стенах городских зданий, как блекнет их отражение на неподвижной глади воды и, постепенно теряясь в золотой дымке, поглощается сгущающимися сумерками. По ту сторону одного из мостов он обнаружил тропинку, где темные акации склоняли над водою пышные ветви, усыпанные бледными цветами. Дэвид часто спускался к воде и подолгу стоял там, вдыхая их аромат.

Через день по вечерам он ходил с Шарн собирать подписи. Однажды в субботу, смешавшись с толпой, они попали на футбольный матч. Спустя неделю вместе с группой любителей скачек долго толкались в очереди у железнодорожной кассы за билетами и затем ехали, стоя всю дорогу, на ипподром. Завсегдатаи скачек до конца состязаний были расположены говорить только на одну тему: в хорошей ли «форме» лошадь, на которую они поставили, и каковы ее шансы на победу. И лишь те, кто оказывались в выигрыше и пребывали в отличном расположении духа, охотно соглашались с тем, что война и атомная бомба представляют собой явную угрозу конному спорту и братству его любителей. Проигравшие же были рады показать, что и они еще чем-то располагают, пусть это будет всего лишь подпись.

Однажды Дэвид пошел с Шарн на собрание Комитета защиты мира. Он вынес оттуда впечатление отчаянной, удручающей скуки. Он не сомневался, что те полтора десятка мужчин и женщин, которые слушали доклад о проведенной работе, текущих делах и финансовых мероприятиях, все безусловно были сознательными и убежденными борцами за дело мира, но в их выступлениях было слишком мало энтузиазма, слишком робки были их предложения, чтобы возбудить интерес к задачам комитета, слишком формально прошло голосование. Иные женщины, разговаривая, вязали; от табачного дыма становилось трудно дышать. Время от времени чьи-то усталые веки смыкались и седая голова опускалась на грудь.