Неисторический материализм, или ананасы для врага народа

– Отстал я от жизни в этой глуши! – восклицал он, двигая мышкой. – Но газеты! Да об этом надо было на каждой странице кричать!

Просто жалко было на человека смотреть.

А через два дня Сергея вызвал к себе парторг Булочкин. Вызвал не просто так, а через перепуганную секретаршу. Та передала ему служебную записку, в которой Сергею Александровичу Бахметьеву повелевалось явиться в большой перерыв и дать объяснения по поводу своего поведения. Записка, к ужасу секретарши, Сергея развеселила, и он с трудом дождался перемены.

Валерий Алексеевич сидел, набычившись, за столом, наклонив голову и глядя куда-то вниз. Видимо, предполагалось, что его лысина должна здорово пугать посетителей, а вся поза в целом – довольно неудобная, кстати, – изображать скорбь по поводу заблудшего воспитуемого.

– У вас шея болит? – сочувственно осведомился Сергей. Здороваться он не счел нужным, так как на предыдущей перемене они виделись мельком в коридоре.

Булочкин поднял голову и строго посмотрел на него, используя тот ледяной взгляд, который он приберегал для самых проштрафившихся. Сергей тем временем прошел вглубь кабинета мимо длинного стола и присел возле сердитого парторга. Булочкин осуждающе покашлял: предлагать ему садиться он не собирался, так как он больше любил распекать стоящих членов вверенной ему коммунистической партией паствы.

– Извольте объяснить, – сухо начал он, – по какому праву, не согласовав с парткомом, вы поете вместе со студентами безыдейные песни?

– Что-то я запамятовал, – беспечно сказал Сергей. – Какую песню вы имеете в виду?

– Ту, которую вы пели на «Студенческой весне»!

Поскольку Сергей продолжал изображать непонимание, Булочкину пришлось процитировать: «Жил да был черный кот за углом!»

Он швырнул авторучку на стол – несколько неудачно, поскольку она упала на чистую четвертушку бумаги и заляпала ее чернилами. Но Булочкин в данный момент был выше этого. Он лишь незаметно скосил глаза на свою грудь, помещенную в чистую белую рубашку, и убедился, что она не запачкана.

– Правда, отличная песня? – радостно спросил Сергей. – Я рад, что вы ее запомнили.

– Отличная? – прогремел Булочкин. – Это безыдейная песня! Нельзя же петь такие вещи без согласования с парткомом.

– А с согласованием можно? – наивно переспросил Сергей.

– И с согласованием нельзя.

– Так зачем же согласовывать?

Булочкин немного подумал.

– Чтобы получить запрещение.

Сергей развеселился:

– Вот здорово! Очередь за запрещениями! Вы не находите, что это нонсенс?

Булочкин немного подумал. Про Канта он слышал, а про Нонсенса – нет. Но признаться в этом безыдейному члену партии он не мог.

– Читали мы вашего Нонсенса. Нет у него никакой коммунистической убежденности, – сказал он твердо.

Сергей пришел в полный восторг. Глядя на его радостную физиономию, Булочкин осторожно взял забрызгавшуюся ручку и постучал ею по столу – правда, тут же об этом пожалел, потому что его пальцы запачкались чернилами.

– Вы мне тут демагогию не разводите! Что это за черные коты? В то время как весь наш народ занят на народных стройках и борется с мировой буржуазией, у вас что, идейно выдержанных песен не нашлось?

Сергей принял серьезный вид:

– Одну секундочку. Это песня находится в списке запрещенных?

Булочкин попытался припомнить, спускал ли ему кто-нибудь сверху список запрещенных песен. Выходило, что не спускал.

– Вы сами, раз вы коммунист, должны были понимать, что эта песня развращает, расслабляет... – Булочкин почувствовал себя в сфере привычных понятий и поэтому уверенно перешел на крик, – …и отвлекает внимание от важных мировых проблем! – уже на высоких нотах закончил он.

Сергей разозлился. Орать на себя он не собирался позволять даже члену партии.

– Ах так? – также зло спросил он. – Тогда перестаньте смотреть на свою рубашку и отвлекаться от мировых проблем.

– При чем тут моя рубашка?!

– При том, что она – не мировая проблема, а вы все время думаете о том, запачкалась она чернилами или нет, – объяснил Сергей. Не дав Булочкину опомниться, он продолжал.

– Скажите, я тут, может быть, несколько не в курсе. А русские народные песни что, тоже запретили?

– Какие русские народные? Почему запретили?

– Ну как же! Они же безыдейные, все про любовь, а то и вовсе про какую-то березоньку да калинку-малинку. «Во поле березонька стояла», например. А «Калинка-малинка» вообще ни в какие ворота не лезет – скрестили дерево с ягодой! Это просто издевательство над нашей советской академией сельского хозяйства! Вы уж будьте добры, вывесьте в следующий раз перед концертом список запрещенных к исполнению произведений. Во избежание недоразумений.

Булочкин напряженно размышлял. То, что он больше всего хотел понять, – это кто кого сейчас отчитывает. По всему выходило, что разговор для Булочкина не сложился.

На всякий случай он предпринял еще одну попытку:

– И, кстати, что за сборища у вас дома? Фильмы какие-то смотрите. Без одобрения…

– Ну-ну! – укоризненно сказал Сергей. – По-вашему, русские фильмы будут производиться без соответствующего согласования? Это уж, позвольте, чересчур! Подвергать сомнению деятельность центральных органов!..

Тут прозвенел звонок.

Сергей поднялся:

– Извините, у меня занятия.

И он вышел, оставив Булочкина размышлять, каким образом он допустил, что Бахметьев до сих пор на свободе.

XII

На следующий день на факультет наведался работник НКВД для беседы с сотрудниками. Он послонялся по коридорам, останавливая студентов и тихонько с ними о чем-то разговаривая. Потом без стука вошел в деканат. Деканша, сидя за столом, увлеченно спорила с физруком, обсуждая предстоящие соревнования по волейболу.

– Вы к кому, товарищ? – недовольно спросила она человека неопределенного возраста с блестящими залысинами.

Человек, блеснув залысинами, осклабился.

– К вам, конечно, – не останавливаясь, ответил он и прошел к столу. Он уселся на стул и посмотрел на физрука с таким видом, который показывал, что физрук тут слишком засиделся. Онемевшая от такой бестактности деканша собралась выплеснуть на него свое возмущение.

– Разве вы не видите, что я занята! – холодно сказала она. – Подождите в коридоре.

Залысины хищно блеснули, когда он обратил свой взор на физрука. Если бы преподаватель физкультуры был способен мыслить метафорически, он бы, наверное, подумал, что так смотрит Смерть из пустых глазниц. Этот взгляд нельзя было назвать холодным, потому что холод – это всего лишь отсутствие тепла. Он был абсолютно пуст и, как вакуум, всасывал в свою пустоту. Но мыслить метафорически физрук не умел, поэтому он просто сказал себе: «На редкость неприятный тип». Потом он поднялся и сообщил, что лучше уж он подождет в коридоре.